– Хуан? Наш гонфалоньер? – Я чуть не рассмеялась от удивления. – Per Dio, это же несерьезно! Хуан ничего не понимает в командовании армией.
– Чезаре так и сказал. – Она снова взяла меня за руку, и я почувствовала лед ее пальцев. – Лукреция, он был в бешенстве. Я никогда его таким не видела. Он говорил… страшные вещи. Начал швыряться всем, что попадало под руку. Он словно разум потерял. Пот с него градом катил. Он так побледнел – я и в самом деле подумала: у него лихорадка. И до сих пор так думаю. Похоже, он очень болен. Я считаю, у него…
– Что? – Я с такой силой сжала ее руку, что она поморщилась. – Что, по-твоему, у него?
– Французская болезнь
[63].
На страшный миг у меня потемнело в глазах.
– Невозможно, – пробормотала я. – Он всегда был сильный, здоровый. Если не считать приступа болотной лихорадки в детстве, Чезаре ни дня в жизни не болел.
– Он вышвырнул меня из комнаты. – Она отстранилась, сдвинула лиф своего платья и показала мне синяк на плече. – Он своими руками сделал это со мной! Я пыталась его урезонить, говорила, что не стоит так беситься, а следует сказать о своей озабоченности его святейшеству и отец прислушается к нему. Даже сказала, что сама могу поговорить с его святейшеством, – ты же знаешь, как он ко мне расположен. Но Чезаре стал грозить мне, обещал задушить, если я скажу кому-нибудь хоть слово. А потом вышвырнул из комнаты как собаку.
В ее глазах заблестели слезы. Грубость Чезаре привела ее в ужас. Хотя Санча и казалась многоопытной женщиной, ей едва исполнилось восемнадцать лет и свою жизнь она провела в изнеженной атмосфере королевского двора. Одно дело, если ты играешь роль соблазнительницы перед восторженными поклонниками, и совсем другое – когда с тобой обходятся как со шлюхой.
– Я его люблю, – сказала она. – Правда люблю. Он самый очаровательный из мужчин, каких я видела, но сегодня он меня напугал. Я словно заглянула в глаза сумасшедшего. Был один момент: он подошел ко мне и я почувствовала, что он готов меня убить.
– Не думай так. – Я обняла ее. – Если то, что ты говоришь, правда, то он не в себе. Отец всегда пренебрегал им и возвышал Хуана. От этого недолго было сойти с ума. Чезаре столько лет прилагал все силы, чтобы доказать свою полезность. Ему такое отношение нестерпимо. Но я уверена, – я убрала волосы с ее лба; на лице ее было выражение изумленного ребенка, – что он не желал тебе зла. Он попросит прощения. Будет жалеть о том, что сделал. Уже жалеет.
– Да. – Она отчаянно закивала. – Я точно так же думала. Поэтому и позвала тебя. Ты его любимая сестра. Он всегда с таким восхищением говорит о тебе. Я не хотела прерывать твою встречу с Альфонсо, поэтому прислала записку твоей горничной, но подумала…
– Понимаю. Я поговорю с ним. – Я улыбнулась, чтобы поднять ей настроение, хотя мои дурные предчувствия все время нарастали. – Пусть Микелотто проводит тебя в твое палаццо, а я тебе пришлю записочку.
– Спасибо, Лукреция, – дрожащим голосом прошептала она и поплелась к ждавшему нас Микелотто.
Когда тот увел Санчу, я повернулась к двери. Помедлила несколько мгновений, думая: не лучше ли – или, по крайней мере, не умнее ли – не трогать Чезаре, пока он не придет в себя. Но слова Санчи, что он может быть болен, томили меня дурным предчувствием. И вот я уже стучала в дверь.
– Чезаре, это Лукреция, – не допускающим возражений голосом позвала я. – Впусти меня.
Ответом мне было молчание, эхо замерло в лоджии. Доносились слабые звуки гульбы за стенами палаццо – люди на улицах беззаботно проживали вечер.
Потом я услышала, как в замке поворачивается ключ. Дверь приоткрылась.
Я надавила на нее и вошла.
Хотя занавеси на дальнем окне были наполовину содраны с карнизов и свет луны проникал внутрь, в комнате стояла тьма, и потому я ступала с опаской. Под ногами хрустели какие-то осколки. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела, что все перевернуто вверх дном: столы лежат на боку, тяжелые стулья опрокинуты, скатерти с буфетов сорваны. Везде разбросаны тарелки, подсвечники, графины и кубки.
– Чезаре? – прозвучал в тишине мой дрожащий шепот.
Спиной ко мне он вышел из-за углового буфета. Я видела его силуэт на фоне окна с сорванными занавесями. Рубаха мешком висела на нем; обрисованный лунным светом, он был похож на полупрозрачный призрак.
Я двинулась к нему. Почувствовав мои пальцы на своей руке, он сказал тихим ровным голосом:
– Тебе не следовало приходить.
– Санча просила. Она очень беспокоится за тебя. Считает, что ты, возможно, болен.
Он не шелохнулся. Я попыталась повернуть его к себе лицом, но он резко дернулся, избегая моего прикосновения, и тем невольно выдал себя.
Я была потрясена. Он сильно похудел, бронзовый неаполитанский загар на его лице приобрел землистый оттенок. Расшнурованный ворот рубахи, промокшей от пота, прилип к груди, словно он только что вымылся и оделся, не вытершись. Он снова коротко подстриг волосы, наверное, чтобы лучше переносить неаполитанскую жару, и с таким ежиком на голове напоминал изголодавшегося бандита.
– Чего ты хочешь?
– Пресвятая Дева, посмотри на себя! Ты же болен! – Я протянула руку к его лбу. Он дернулся. – Чезаре, мы должны вызвать отцовского врача Тореллу. Ты горишь, тебя лихорадит.
– Ерунда! – Он снова дернулся, освобождаясь от моего прикосновения. – У меня горячка. Пройдет.
– Горячка? Тогда ты должен быть в кровати. Под наблюдением врача.
– Я тебе говорю – это ерунда! Я принимаю какое-то поганое лекарство. Мне не нужно, чтобы Торелла или ты суетились вокруг меня. – Он распрямил плечи. – Возвращайся в свое палаццо. Продолжай играть в дурацкие игры с Санчей. Оставь меня в покое!
– Как ты можешь так говорить со мной? Если ты болен, тебе нужен уход. В противном случае покоя не видеть мне самой.
Неожиданно он схватил меня за плечи, сжимая до боли.
– Поздно беспокоиться! – прорычал он. – Или ты не знаешь? От меня все отреклись.
Мне хотелось оттолкнуть его, напомнить, что я ему не какая-то любовница, с которой он может обращаться как угодно. Но я сдержалась. Санча была права: он не в себе.
– Я слышала. Санча мне сказала. Она говорила, что ты грозил задушить ее за это. Папочка вызывает Хуана домой, чтобы возглавить кампанию против Орсини, и дает ему должность гонфалоньера.
– Да, пока я в Неаполе был его лакеем, отец решил наделить нашего брата полномочиями, которые выставят нас идиотами перед всей Италией. Я уже не говорю о том, что наш братец даже в трезвом состоянии едва способен извлечь меч из ножен. Но отец считает, что может сделать его главнокомандующим папской армией.
– Чезаре! – Я с трудом сохраняла спокойствие. – Он и тебе оказал честь. Назначил кардиналом. Отправил своим представителем в Неаполь. Ты слишком строго судишь его после всего, что он вынес. Он дает тебе все, что может…
