Папочка стер мое неприглядное прошлое. Официально я теперь снова была immacolata.
– Еще немного! Тужьтесь, моя госпожа! Я уже вижу головку!
Возбужденный крик сестры Паулины вернул меня в мое тело. Я закричала от боли так громко, что звук наверняка разнесся по всему монастырю. Мои ноги раздвинулись, давая дорогу наружу бремени столь безмерному, что я почувствовала себя так, словно меня захлестнула волна.
Почти бесчувственная, я распростерлась на стуле, не в силах поднять голову. Вокруг мелькали нечистые подолы и сновали по полу башмаки. Сестра Паулина громким голосом потребовала ножницы, гамамелис
[72] и таз с водой. Из-под полуопущенных век я увидела голубоватый хвост, связывающий меня с чем-то. Потом я услышала плеск розовой воды, ее запах окутал меня.
– Ребенок жив? – раздался испуганный голос Пантализеи.
Наступила тревожная тишина. Еще шепот, потом резкий шлепок, а за ним рассерженный плач. Наконец я подняла взгляд. Сестра Леокадия распахнула дверь и вышла, впустив на мгновение звук дождя, молотящего по крыше. Сестра Паулина, не вставая с колен, показала мне шевелящийся сверток в белой материи.
– Мальчик, моя госпожа. – Она положила ребенка мне в руки, на мой все еще раздутый живот. – Посидите какое-то время. Должен выйти послед. Если он останется внутри, вы заболеете. Я принесу одеяло и чистую сорочку.
– И швабру, – пробормотала Пантализея, когда монахиня вышла. – Когда речь заходит о чем-то большем, чем заварка гамамелиса или взятие меда из улья, они становятся не умнее мула.
Мне хотелось рассмеяться, но все мое тело болело. Приоткрыв пеленку, я увидела крохотное сморщенное личико, глаза-щелочки и беззубую ямку рта, из которого раздался еще один невероятно громкий крик.
– Madre di Dio! – охнула я. – Он похож на старичка.
– Он похож на его святейшество. И голос похожий. – Пантализея улыбнулась мне. – Как вы его назовете? Ему нужно будет имя при крещении.
Ком встал у меня в груди.
– Я приняла решение. Его будет воспитывать тот, кого назначит папочка. Он… он не должен оставаться со мной. И никогда не должен узнать, что я его мать.
– Вы не сможете от него отказаться, – тихо сказала Пантализея. – Может быть, вы этого еще не чувствуете, но я уже вижу по вашим глазам. Он целиком ваш.
Я хотела отвернуться, но ребенок принялся сучить ножками, плакать и молотить кулачками. Я инстинктивно подняла его повыше, опустила влажную сорочку, обнажая грудь. Он ухватил сосок ртом, и по моему телу прошло наслаждение, пронизанное болью.
– Видите? – Пантализея вздохнула. – Вы не можете противиться.
Мои руки обхватили его. Почти незаметно в моем сердце что-то сдвинулось, что-то шевельнулось навстречу этой хрупкой жизни – такого я не испытывала прежде.
– Мой сын, – прошептала я. – У меня сын…
Я прижала губы к его еще мягкой головке и поняла, что чувствую не только радость неистощимой любви, но и пробуждение неизбежного страха.
Дважды Борджиа. Какая судьба ждет моего сына?
Глава 27
Почти три недели я провела вдвоем с ребенком. Три бесконечные благословенные недели, когда я каждое утро просыпалась и видела, как мой мальчик смотрит на меня из своей импровизированной люльки рядом с моей кроватью. Зимний свет просачивался сквозь зарешеченные окна, приобретал розовый оттенок на его безукоризненной коже, его ручках, то сжимающихся в кулачки, то разжимающихся, словно он пытался показать мне что-то, а потом его аппетит давал о себе знать ревом, который для моих ушей звучал настоящей музыкой. Я брала его к себе на кровать, куда наложила шерстяных одеял и меха, расшнуровывала сорочку; он впивался в мою грудь и сосал с целеустремленной страстью, которая не оставляла сомнений в том, что он настоящий Борджиа.
Я не стремилась подобрать ему имя. Думала, что не смогу его любить. Даже боялась, что возненавижу этот плод насилия, потрясшего основы моего бытия. В ожидании родов бессчетное число раз я говорила Пантализее, что буду счастлива избавиться от этого бремени. Убеждала себя, что охотно расстанусь с ним, если он раньше не умрет, как умирают многие новорожденные. Я хотела вернуться к себе в палаццо, к своим шелкам и бриллиантам. Жаждала забыть все и снова стать Лукрецией Борджиа, любимой дочерью папы римского.
Но вот теперь я лежала в помятой кровати, слегка отсыревшей из-за беспрестанных дождей, и кормила своего ребенка грудью. Он казался мне горячее, чем печь. Я ласкала пух его темно-медных волос и думала, что могла бы остаться здесь навсегда. Не в силах была представить себя где-то в таком месте, где нет его. Когда Пантализея, выполнив мои поручения, возвращалась из города, я изводила ее рассказами о том, как он гулькает или пукает («Все дети это делают», – говорила она); о том, какие у него голубые, как у меня, глазки («Цвет может и измениться»); о том, что он вроде бы уже пытается говорить («В его-то возрасте?»). Но и она носилась с ним, помогала менять пеленки, стирала испачканные в конской поилке во дворе – настоятельница нам разрешила, несмотря на возражения сестры Леокадии. Пантализея спала на тюфяке на полу и вскакивала, как только из его колыбельки раздавалось хныканье.
Это было словно сон благодатный, но он мог прерваться в любую минуту. Погрузившись в счастливое изнеможение, я забывала о словах настоятельницы: крики моего ребенка будут раздражать монахинь. Одно его присутствие будет напоминать им, что рядом с ними обитает новая жизнь, зачатая в грехе.
В феврале пришло напоминание. Покормив ребенка, я сидела в клуатре, закутанная в шали, а он спал. Я начала клевать носом, но тут меня разбудили чьи-то шаги. Повернув голову, я увидела настоятельницу. Она посмотрела на меня строгим взглядом из-под вимпла и протянула сложенное письмо:
– От его святейшества.
Я не могла пошевелиться, потому что боялась разбудить ребенка. Она неловко нагнулась и положила бумагу возле меня.
– Я уже отправила ответ, – сказала она и повернулась, чтобы уйти.
– Какой ответ? – вполголоса спросила я, хотя и знала какой.
Знала и боялась его, потому что он означал: моя передышка подходит к концу.
– Он хочет нанести нам визит. Просил обеспечить абсолютную конфиденциальность его посещения. Но после его отъезда я буду ждать твоего решения. Если ты пожелаешь остаться, то должна будешь принять обет и отказаться от сына. Если нет – тебе придется покинуть монастырь.
Она кивнула и удалилась по клуатру с тем же притворным безразличием, с которым доставила свое послание.
Прижимая к себе сына, я уставилась в голый зимний сад.
Я должна защитить своего ребенка. Любой ценой.
Я нарядилась в то же платье, что надевала для курии, хотя теперь оно висело на мне мешком. Драгоценностей я не надела, если не считать золотого крестика на шее. В последнюю минуту перед свиданием я упаковала несколько вещиц, которые успела прихватить с собой, убегая из своего палаццо: скромный жемчужный браслет, гребень, украшенный рубинами, и сапфировую подвеску.
