Как Джема… Он задушил Пантализею так же, как турка. Ужас, обуявший меня, был настолько громаден, настолько невыносим, что я даже не поняла сначала, что он говорит во множественном числе, пока он не сказал:
– Твоя горничная и Перотто знали слишком много.
Я испустила сдавленный вопль и, пошатываясь, пошла назад по тропинке. Он ринулся ко мне, схватил за руку:
– Лукреция, посмотри на меня!
Я медленно подняла глаза. Он оставался моим братом Чезаре, но в этот момент я видела в нем чужака, злобного чужака из кошмара, от которого не убежать.
– Им нужно было закрыть рот. Пусть Рим себе гадает, почему ты так долго оставалась в монастыре, пусть люди не верят, что ты скрылась единственно из-за бесчестья, которым запятнали тебя Джованни и аннулирование брака. Но только она знала наверняка. Она присутствовала при родах. И еще встречалась с Перотто у монастыря, могла сказать ему о ребенке и о том, кто его отец. Ты ведь доверилась ей, правда? Рассказала все.
– Но Перотто – любимый слуга папочки! Он бы никогда…
– Как я сказал, отец не оставил мне выбора, – оборвал меня Чезаре.
– Не оставил выбора? – взвизгнула я. – Ты убил их!
Его передернуло.
– Я сделал это ради тебя. Можешь меня ненавидеть, оскорблять, обвинять, если это облегчит твою совесть, но сделано это было ради тебя. Теперь знают только члены семьи.
– Санча не член семьи. – Слезы текли по моему лицу. – Она знает. Она сказала мне. Она что, тоже должна умереть? Привести ее к тебе, чтобы ты своей удавкой заставил ее молчать?
– Санча – член семьи. Она замужем за Джоффре. И потом, мы же не можем угрожать неаполитанской принцессе. Она спрашивала у папы, почему ты в Сан-Систо; она догадалась, почему ты там, поэтому мы сочли, что лучше сказать ей про ребенка. Иначе она бы все время задавала вопросы и доискивалась до правды. Но это все, что она знает. Она понятия не имеет, кто отец, и мы настоятельно тебе рекомендуем не посвящать ее.
– Настоятельно рекомендуете? – Я отняла свою руку. – Даже если эта принцесса вскоре выйдет за тебя замуж? – На его лице отразилось недоумение, и я рявкнула: – Да, она и об этом мне сказала. Ты собираешься снять с себя обет, принесенный Церкви, и взять ее в жены, потому что тебе нужен новый титул – титул, который теперь принадлежит нашему брату: князь Сквиллаче.
– Лючия, – неуверенно начал он, – ты не должна верить всему, что слышишь…
Грубый смех, замешенный на ярости, сорвался с моих губ.
– Скажи это Риму! Скажи это всем, кто ведет разговоры о том, почему я столько времени провела в монастыре. Развесь на всех пьяццах оповещения: «Горе тому, кто осмелится задавать вопросы. Чезаре Борджиа заткнет рот всем, кто скажет против нас хоть слово».
Мне доставляло злорадное удовольствие видеть, как бледность покрыла лицо Чезаре. Я шагнула прочь от него, он снова протянул было ко мне руку, но я сказала:
– Не прикасайся ко мне! Я больше никогда не хочу тебя видеть. Ты не должен был это делать. Я тебя никогда не прощу!
Я повернулась и пошла назад во дворец, ничего не видя и не слыша вокруг. Словно в тумане, я миновала курьеров, спешащих из зала, прошла по Ватикану на залитую светом факелов пьяццу, пересекла ее на пути к моему палаццо и поднялась по лестнице в покои.
Там ждали мои дамы.
– Пантализея еще не вернулась, – встревоженно сказала Никола. – Она ушла несколько часов назад, чтобы встретиться с Перотто, но так и не появилась.
Не сказав ни слова, я прошла в спальню и закрыла дверь. И, только оставшись одна, я дала волю горю. Я засовывала костяшки пальцев в рот и кусала их изо всех сил, разрывая кожу, пока на языке не начинал ощущаться вкус крови.
Я закрыла лицо руками и рыдала, пока не выплакала все слезы.
Глава 28
Шли дни. Я не выходила из палаццо, где Никола и Мурилла суетились вокруг меня, пытались соблазнить фруктами, кусочками окорока и manchego
[74] из Кастилии. Мне ничто не лезло в горло. Я похудела, стала вялой. Мое возвращение к прежней жизни обернулось иллюзией, жестокой шуткой судьбы. Я тосковала по мирной упорядоченной жизни в Сан-Систо, где я знала, что меня ждет, а Пантализея всегда была рядом. Если бы я могла, то вернулась бы в монастырь, отказалась от всех мирских радостей и заперлась там. Но мой сын находился во власти моей матери, и мир за дверями палаццо не хотел оставить меня в покое.
Не прошло и недели, как Санча пришла порадовать меня новостью: папа отлучил брата Савонаролу во Флоренции, приказал его арестовать и сжечь на костре. Я молча сидела в кресле, а она, отправив дам проветривать мои платья и чистить драгоценности, принялась рассказывать подробности о жуткой смерти брата Савонаролы: как его разрывали на части на дыбе, заставляя отречься от ереси, а потом подвесили над костром и зажарили живьем. Я ждала: вот сейчас услышу, как топнет негодующе Пантализея, возмущенно фыркнет, пробормочет вполголоса что-нибудь о легкомысленной принцессе, у которой много времени и никаких манер.
Но тело Пантализеи выловили из Тибра, связанное и в мешке. Несколько дней спустя у набережной всплыло тело Перотто. Я заплатила за погребение: Перотто похоронили в обычной могиле, а Пантализею в местной церкви. Так папочка возместил ее семье утрату.
Никола и Мурилла были безутешны. Санча выдумала объяснение: якобы моя служанка и ее любовник отправились в город, где были ограблены и убиты. Объяснение было шито белыми нитками: Пантализея никогда не отваживалась выходить в город с наступлением темноты, да и Перотто, верный слуга моего отца, никогда бы не допустил этого. Тем не менее мои дамы приняли такую версию. Столько людей погибало от рук головорезов и мошенников. Разве не так же погиб и мой брат Хуан? Если насильственная смерть могла настичь сына его святейшества, то почему не слуг?
Наконец я поддалась на уговоры Санчи.
– Давай, – настаивала она. – Ты должна одеться и выйти из дому. Хочешь, я провожу тебя к Ваноцце? Тебе это пойдет на пользу.
Я поняла, что, погрузившись в скорбь и ужас последних дней, перестала тосковать по своему ребенку. Где-то в глубине души я винила и его: ведь избавься я от плода своевременно, как предлагала Пантализея, ее жизнь была бы спасена. Но это чувство испугало меня саму, и я прислушалась к предложению Санчи. Закутавшись в плащ, я направилась с ней в дом моей матери, где увидела сына: он играл, лежа на одеяле в зарешеченном дворе.
Он был прекрасен, сучил пухлыми ножками. Ему понравилась шнуровка на моем рукаве: он тянул и тянул, пока не выдернул шнурок и не попытался засунуть его в рот. И тут вскипела моя печаль: я вспомнила, как любила его Пантализея, и чуть не заплакала, склонившись над ним.
– Чтобы никаких слез перед маленьким Хуаном! – Укор Ваноццы обрушился на меня, как удар кулака. – Он почувствует твое настроение.
