Он совсем не хотел умирать и мечтал, чтобы они поторопились. Между тем канат в животе исследовал его, наносил на карту его территорию. Среди органов середины его тела — хотя он и не знал точно, что там что и где что находится, — были печень, почки, селезенка, аппендикс, поджелудочная железа, желчный пузырь и мили кишок, больших и малых. Он попробовал подумать над тем, что еще там есть, и пожалел, что не познакомился со всем этим поближе, пока жил.
Наверняка он знал одно: он может продолжать свой путь в Мэн. Спустя столько времени, год с лишним. Так ему сказали полицейские, когда наконец пришли, они стояли у двери и поздравляли его, и он сел за руль и пристегнулся. Ремень туго перетянул живот. Они пожали ему руку. Пожелали всего доброго. Рассказали, как ехать, сколько примерно займет дорога.
И он отбыл, и теперь ехал быстро, по-прежнему имея в себе что-то от ковбоя и бейсболиста, чуть не пел от радости, и в два счета оказался на месте. В конце дороги, на склоне, он увидел летний дом. Это был большой старомодный двухэтажный дом с английскими окнами и верандой. Веранда и все окна были в мелкий квадратик, весь дом был в квадратиках. Он въехал по подъездной дорожке на траву и увидел, что они ждут его в воде. Он подошел по траве к водной кромке.
— Заходи, — сказала Лора. — Мы тебя ждали.
— Почему ты так долго? — спросила Хелен.
Он спросил:
— Холодная?
— Довольно холодная, — ответила Лора, — но ты стерпишь.
— Когда немного привыкнешь, то получше, — сказала Хелен.
Они стояли по шею, и он видел только их головы. В полуденном свете вода мерцала голубым и белым, как сладкое молоко, и курчавые сосновые островки в заливе блестели летней радостью.
Он ступил в воду, она заледенила его ноги. Лора и Хелен засмеялись.
— Тебя слишком долго не было, — сказала Лора. — Совсем потерял форму.
Он оглянулся на склон и дом на траве, высокий, просторный и красивый. Застекленная дверь с квадратиками на веранде была раскрыта и подперта, и были открыты два окна с квадратиками на втором этаже, он не знал почему. Он подумал: как хорошо будет, поплавав, пойти в дом, пройти по траве, войти, сидеть в больших пустых комнатах, пахнущих сосной, с удовольствием греться после холода. Потом они смогут поговорить, про все, что он помнил, что хотел им сказать. Он хотел сказать ей, как она размахивала руками, идя к дому. Он хотел спросить, ссорились ли они когда-нибудь. Он не помнил и надеялся, что нет. Он подумал, ревновал ли он когда-нибудь, наверное, нет, и ревновала ли его она, он надеялся, что нет, потому что не думал, что когда-нибудь давал ей повод. Он хотел сказать ей, что помнит черничное поле и что-то потом, он забыл.
Но это потом, а сначала было так. На поверхности были только их головы, они смеялись и подбадривали его, пока он опасливо шел к ним шаг за шагом в отчаянно холодной воде. Двигаться было трудно, а они ждали так терпеливо и сердечно, что он едва мог вынести свое счастье. Он стремился вперед изо всех сил, а лед поднимался все выше. Он поднялся от лодыжек до коленей, от коленей до паха, от паха до бедер. Сковал живот. Подполз к груди, покрыл сердце, схватил шею. Потом, все поднимаясь, все морозя, достиг его рта, забил его нос и закрыл его пылавшие глаза.
9
Книга кончается. Сьюзен видела, как она убывает на глазах — до последней главы, страницы, абзаца, слова. От нее не остается ничего, и она умирает. Теперь ее можно перечитать или вернуться к каким-то отдельным местам, но книга мертва и никогда уже не будет прежней. На смену в пробитую ею брешь со свистом врывается ветер, как свобода. Настоящая жизнь вернулась, чтобы взяться за Сьюзен.
Прежде чем она снова станет собою, ей нужна тишина. Полный покой, никаких мыслей, никаких соображений или критических замечаний, лишь молчание в память о почившей книге. Потом она обо всем подумает. Она соберется с мыслями, поломает голову над прочитанным и решит, что сказать Эдварду. Не сейчас.
Ее ужасает возвращение настоящей жизни, скрытой доселе чтением, выжидающей, как хищник на дереве, чтобы накинуться на нее. Она уклоняется — тоже не сейчас. Дети наверху, вернувшиеся посреди последней главы: это их время. Она слышит, как они смеются и верещат. Закрывает папку, кладет папку на полку, проверяет комнаты, входную дверь и черную, выключает везде свет, поднимается.
Они все втроем на полу в комнате Рози, Рози в пижаме. Лица у Дороти и Генри неестественно красные.
— Привет, мама, — говорит Дороти. — Угадай, что?
— Генри влюбился, — говорит Рози.
Он ухмыляется, торжество берет верх над смущением.
— Очень интересно, — говорит она. — В кого?
— В Элейн Фаулер, — говорит Дороти.
— Разве это новость? Да ведь Генри уже год как влюблен в Элейн Фаулер.
У Рози разочарованный вид. Генри бурчит:
— Это другое.
Дороти говорит:
— Это перешло в новую стадию.
— В новую стадию. Как чудесно.
— Что ты делала вечером, мама? — спрашивает Дороти.
Сьюзен Морроу вздрагивает.
— Я? Да ничего. Дочитала книгу.
— И как? Хорошая?
Она не готова к этому вопросу. Но она снова в настоящем мире, где пора делать различия и нести ответственность.
— Да, — говорит она. — Вполне хорошая.
Потом ее рассудок расслабляется, и книга оттаивает. Когда это происходит — сказать нельзя. Может быть, когда она лежит в постели, в доме темно. Скорее — до этого, безотчетно, когда она запирала дом или пока говорила с детьми. Ее мысль невозможно привязать ко времени или проследить ее ход.
По-прежнему сознавая, что в ее рассудке укоренена некая пугающая реальность, она снова отодвигает ее, откладывая на потом, чтобы еще по-обитать в книге. Вспоминает острую боль за Тони на последних фразах — как накатившее личное горе. Когда она думает об этом, острота спадает, с такими вещами всегда так. Сцена с водой в конце о чем-то ей напоминает. Но понимает ли она, почему Тони должен умереть? Она заглядывает назад, видит ведущий к смерти путь, его траекторию в лесу. Он ехал в Мэн и в финале туда попал. Финал нравится ей больше, чем она ожидала, но она понятия не имеет, закономерен ли он и разрешает ли поднятые вопросы. Тут надо припоминать, обдумывать, а она еще не готова, и неизвестно, будет ли готова когда-нибудь, сейчас она даже не уверена, что это имеет значение. Если спросить Эдварда, он подумает, что она тупая.
Забывание идет по следу прочитанного, как птицы, склевывающие крошки за Гензелем и Гретель. Весь путь скрыт бурьяном. Он погребает тела жены и дочери Тони Гастингса, и Тони тоже погребет. Сьюзен старается вспомнить. Хелен на камне в пятидесяти футах на дороге, бедный ребенок. Дороти и Генри на месте Хелен. Рэй-хорек, откуда он взялся? Вспомни, как несчастный Тони смотрит на дом Гуссерля на склоне: из каких соображений ты так назвал соседа? Тони — человек искусственных установок, она стыдится своего превосходства, видя, как его кидает из стороны в сторону, как он пытается спрятать под одежду пылающее тело, когда ему нужна ледяная вода. Сьюзен на месте Тони.
