Меня переполнило чувство облегчения.
Мой рак был стабилен.
Когда мы встретились с Эммой на следующий день, она снова отказалась говорить о прогнозе, но сказала: «Вы неплохо себя чувствуете, поэтому теперь мы можем встречаться каждые шесть недель. В следующий раз мы уже сможем обсудить ваше будущее». Я почувствовал, что хаос последних нескольких месяцев отступает и моя жизнь снова приобретает порядок. Я немного расслабился и смог думать о будущем.
В следующие выходные намечалась встреча выпускников-нейрохирургов Стэнфордского университета, где я надеялся снова обрести себя. Как оказалось, посещение этой вечеринки только подчеркнуло поразительный контраст между моей прежней и новой жизнью. Там я был окружен успехом, возможностями и амбициями. Вокруг меня находились люди, чья жизненная траектория теперь не шла параллельно моей: их тела были способны перенести на ногах восьмичасовую операцию, а мое – уже нет. Я чувствовал себя в ловушке: все обсуждали гранты, предложения о работе, публикации. Мои старшие товарищи вели жизнь, которой у меня никогда не будет: у них была успешная карьера, завидные перспективы, новые дома.
РАЗВЕ СМЕРТЕЛЬНОЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ НЕ ИДЕАЛЬНЫЙ ПОДАРОК ДЛЯ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА, ВСЕГДА ЖЕЛАВШЕГО ПОНЯТЬ СМЕРТЬ?
Никто не интересовался моими планами, и я радовался этому, так как планов у меня не имелось. Хотя теперь я мог ходить без трости, меня все равно мучила неуверенность. Кем я стану и на какой срок? Инвалидом, ученым, учителем, биоэтиком? А может, снова нейрохирургом, как советовала мне Эмма? Неработающим отцом? Писателем? Кем я мог стать? Как врач, я примерно представлял, что испытывают пациенты со смертельными заболеваниями, и мне всегда хотелось быть рядом с ними в минуты, когда они начинают задумываться над ответами на эти вопросы. Разве смертельное заболевание не идеальный подарок для молодого человека, всегда желавшего понять смерть? Есть ли другой способ понять ее лучше, чем существовать с ней бок о бок? Однако я и представить себе не мог, как это будет тяжело и сколько мне придется постичь ранее неизвестного. Я всегда представлял себе работу врача как что-то вроде соединения двух участков рельсов, необходимого для обеспечения пациентам безопасного путешествия. Я не ожидал, что встреча с собственной смертью так сильно меня дезориентирует и собьет с толку. Я думал о себе в молодости: тогда я был человеком, который хотел «выковать в кузнице моей души несотворенное сознание моего народа»
[58]. Заглядывая себе в душу теперь, я находил там слишком хрупкие инструменты и слишком слабое пламя, чтобы выковать даже собственное сознание.
Заблудившись в чаще тайн своей смерти и отчаявшись найти ответы на вопросы в науке – о межклеточных контактах и бесчисленных кривых статистики выживаемости, – я снова обратился к литературе. Я прочитал «Раковый корпус» Александра Солженицына, «Неудачников» Стэнли Джонсона, «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого, «Разум и космос» Томаса Нагеля, книги Виталия Вульфа, Франца Кафки, Роберта Фроста, Фулка Гревилла, мемуары онкологических больных – в общем, все, что когда-либо было написано о смерти. Я надеялся, что книги сделают смерть понятнее, помогут мне найти способ снова обрести себя и медленно, но верно начать двигаться вперед. Возможность испытать все на собственном опыте на время отдалила меня от литературы и научной работы, но вскоре я осознал, что по-настоящему понять полученные мной впечатления я смогу только тогда, когда выражу их средствами языка. Хемингуэй похоже описал этот процесс: по его мнению, сначала необходимо получить богатые впечатления, затем осмыслить их и, наконец, написать о них. Чтобы двигаться вперед, мне нужны были слова.
РАСТУЩАЯ НЕУВЕРЕННОСТЬ В БУДУЩЕМ УБИВАЛА МЕНЯ: ЧТО БЫ Я НИ ДЕЛАЛ, ТЕНЬ СМЕРТИ НЕ ОТСТУПАЛА НИ НА ШАГ.
Итак, в тяжелые времена литература вернула меня к жизни. Растущая неуверенность в будущем убивала меня: что бы я ни делал, тень смерти не отступала ни на шаг. Но я помню момент, когда переполняющая меня тревога отступила и казавшееся бескрайним море неуверенности разлилось передо мной. Однажды я проснулся, охваченный болью и, как всегда, не в силах строить никакие планы дальше завтрака. Мне в голову пришла мысль: «Я не могу так продолжать», и тут же я вспомнил заключительные слова из романа Сэмюэла Беккета «Безымянный», который я читал еще в университете: «Необходимо продолжать, я буду продолжать». Я встал с постели и сделал шаг вперед. Вновь и вновь я повторял про себя эти строки: «Необходимо продолжать, я буду продолжать».
В то утро я твердо решил вернуться в хирургию. Почему? Потому что я мог это сделать. Потому что в этом заключалось мое предназначение. Потому что мне нужно было научиться жить иначе и понять, что, хоть смерть и неотступно следует за мной, я буду продолжать жить.
В течение следующих шести недель я занимался по новой программе ЛФК, разработанной специально для того, чтобы я снова смог работать в операционной: стоять часами, манипулировать крошечными предметами, умело вкручивать транспедикулярные винты
[59].
ПОСЛЕДУЮЩАЯ КОМПЬЮТЕРНАЯ ТОМОГРАФИЯ ПОКАЗАЛА, ЧТО ОПУХОЛЬ УМЕНЬШИЛАСЬ ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ.
Последующая компьютерная томография показала, что опухоль уменьшилась еще сильнее. Просматривая снимки вместе со мной, Эмма сказала: «Я все еще не знаю, сколько вам осталось, но прямо перед вами ко мне заходил пациент, который принимает «Тарцева» вот уже семь лет без каких-либо проблем. Конечно, вы еще не так свыклись со своим раком, но при взгляде на вас мне кажется, что говорить о десяти годах жизни не было бы сумасшествием. Возможно, вы столько не проживете, но такая цифра не представляется безумной».
Это и был мой прогноз. Нет, не прогноз, а скорее мое оправдание. Оправдание моему решению вернуться к жизни и нейрохирургии. С одной стороны, я ликовал при мысли о десяти годах. С другой стороны, мне хотелось, чтобы Эмма сказала: «Нейрохирургия – это слишком сложно, выберите что-нибудь попроще». К своему большому удивлению, я понял, что даже в последних нескольких месяцах был один проблеск света: отсутствие необходимости нести огромный груз ответственности, неразрывно связанный с нейрохирургией. Признаться, часть меня хотела уклониться от этого и сейчас.
Нейрохирургия – очень сложная область медицины, и никто не винил меня в том, что я не возвращался к ней.
МОРАЛЬНЫЙ ДОЛГ ПЕРЕВЕСИЛ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, И Я СНОВА ЗАХОТЕЛ ВЕРНУТЬСЯ В ОПЕРАЦИОННУЮ И ОЩУТИТЬ НА СЕБЕ ВЕСЬ ГРУЗ ОТВЕТСТВЕННОСТИ.
Люди часто спрашивают, можно ли считать нейрохирургию призванием, и мой ответ на это всегда утвердителен. Если воспринимать ее как работу, то это будет одна из худших работ из всех возможных.
Несколько моих преподавателей яро раскритиковали мое желание снова заниматься медициной: «Разве ты не должен сейчас проводить время с семьей?» «А вы не должны?» – так и хотелось мне ответить. Я принял решение вернуться в нейрохирургию, потому что она для меня священна.
