На следующем приеме у Эммы мы обсуждали жизнь и то, куда она может меня завести. Я вспомнил, как Генри Адамс
[64] пытался сравнить научную силу двигателя внутреннего сгорания с экзистенциальной силой Девы Марии. Научные вопросы были пока решены, осталось решить экзистенциальные. Не так давно я узнал, что, пока я лечился, на вакансию хирурга-ученого в Стэнфорде уже нашли подходящего кандидата, что выбило меня из колеи. Я рассказал Эмме об этом.
– Конкуренция в вашей сфере высока, но вы знаете это и без меня. Мне жаль, – ответила она.
– Для претворения в жизнь научных проектов, которые всегда меня интересовали, потребуется около двадцати лет. Зная, что у меня нет столько времени, я стал сомневаться, что вообще хочу быть ученым. За пару лет многого не добьешься.
– Верно. И помните, что вы прекрасно справляетесь с болезнью. Вы вышли на работу, и скоро у вас будет ребенок. Вы определяетесь с жизненными ценностями, а это нелегко.
Позже в тот же день одна из молодых преподавателей, по совместительству бывший резидент и моя близкая подруга, остановила меня в коридоре.
– Привет! – сказала она. – На собраниях кафедры последнее время только тебя и обсуждают.
– Меня? Почему?
– Некоторых преподавателей беспокоит вопрос о твоей готовности окончить резидентуру.
Для окончания резидентуры необходимы два условия: соответствие национальным и местным требованиям, чего я уже достиг, и благословение преподавательского состава.
– Что? Не хочу показаться самовлюбленным, но я хороший хирург! Не хуже, чем…
– Я знаю. Думаю, они просто хотят, чтобы ты взял на себя полную нагрузку. Они так ведут себя, потому что возлагают на тебя большие надежды. Честно.
В ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ Я ИСПОЛЬЗОВАЛ РАК КАК ПРЕДЛОГ, ЧТОБЫ НЕ ВЗВАЛИВАТЬ НА СЕБЯ ВСЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПАЦИЕНТОВ.
Я понял, что преподаватели были правы. В последние несколько месяцев я использовал рак как предлог, чтобы не взваливать на себя всю ответственность за пациентов. С другой стороны, рак – это весомое оправдание, черт возьми. Однако теперь я снова стал приходить в больницу раньше и уходить позже, добавив еще четыре часа к двенадцатичасовому рабочему дню. В первые несколько дней мне казалось, что я не справлюсь: я боролся с постоянными приступами тошноты, болью и усталостью, засыпая на свободных койках, когда силы были на исходе. Однако на третий день работа снова стала приносить мне радость, несмотря на слабость моего тела. Полный уход за пациентами вернул смысл тому, что я делал. В перерывах между операциями и перед обходами я принимал противорвотные таблетки и нестероидные противовоспалительные препараты (НПВП)
[65]. Несмотря на все мои страдания, я смог вернуться к прежнему ритму жизни. Вместо того чтобы засыпать на свободных койках, я стал отдыхать на диване у младших резидентов, следя за тем, как они заботятся о моих пациентах, и читая им лекции в перерывах между волнами мышечной боли. Чем больше я мучился, тем сильнее мне хотелось довести работу до конца. После окончания первой рабочей недели я проспал сорок часов без перерыва.
Но я не сдавал позиций.
– Простите, босс, – сказал я, – я сейчас просматривал план операций на завтра и увидел, что первая операция должна быть межполушарной. Мне кажется, что проще и безопаснее для пациента будет провести париетальную транскортикальную
[66].
– Да? – ответил хирург. – Позволь мне еще раз взглянуть на снимки… Знаешь что? Ты прав. Сможешь распорядиться?
На следующий день: «Здравствуйте, сэр, это Пол. Я только что встречался с мистером Ф и его семьей в реанимации. Думаю, завтра нам придется сделать ему переднюю цервикальную дискэктомию
[67]. Хорошо? Во сколько вы будете свободны?»
ОСОБЕННОСТЬ ЛЮБОЙ СЕРЬЕЗНОЙ БОЛЕЗНИ В ТОМ, ЧТО, ПОКА ОНА ПРОГРЕССИРУЕТ, ТВОИ ЖИЗНЕННЫЕ ЦЕННОСТИ ПОСТОЯННО МЕНЯЮТСЯ.
В операционной я тоже работал в прежнем темпе.
– Сестра, отправьте, пожалуйста, сообщение на пейджер доктору С, а то я завершу операцию до того, как он придет сюда.
– Я разговариваю с ним по телефону. Он не верит, что вы уже заканчиваете.
Хирург, запыхавшись, вбежал и сразу же уставился в микроскоп.
– Я взял угол поострее, чтобы не задеть синус, – сказал я, – но вся опухоль удалена.
– Вы не задели синус?
– Нет, сэр.
– Вы вырезали опухоль цельным куском?
– Да, сэр. Она лежит на столе, можете взглянуть.
– Хорошо. Очень хорошо. Как вы научились работать так быстро? Извините, что не подошел раньше.
– Ничего страшного.
Особенность любой серьезной болезни в том, что, пока она прогрессирует, твои жизненные ценности постоянно меняются. Пытаясь выяснить, что для тебя важно, ты вынужден постоянно по-новому расставлять приоритеты. У меня было чувство, что кто-то забрал мою кредитную карту и мне нужно учиться планировать бюджет. Можно решить работать нейрохирургом, но передумать через пару месяцев. Есть вероятность, что еще через два месяца ты захочешь играть на саксофоне или уйти в монастырь. Смерть – событие однократное, а вот жизнь со смертельной болезнью – это целый процесс.
МЫСЛЬ О ТОМ, ЧТО НУЖНО ЖИТЬ СЕГОДНЯШНИМ ДНЕМ, НИКАК НЕ УТЕШАЛА. СРАЗУ ЖЕ ВОЗНИКАЛ ВОПРОС: КАК Я ДОЛЖЕН ПРОВЕСТИ ЭТОТ ДЕНЬ?
Я понял, что прошел пять стадий умирания (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие смерти), но в обратном порядке. Узнав о своем диагнозе, я был готов к смерти. Я принял ее. Я настроился. Затем я впал в депрессию, поняв, что умру не так скоро. Это, конечно, было хорошо, но сильно сбивало с толку и страшно раздражало. Скорость совершения научных открытий в области онкологии и размытость статистики означали, что у меня впереди могут быть как двенадцать, так и сто двадцать месяцев. Считается, что опасные болезни проясняют жизнь, но в моем случае все было иначе. Я понимал, что умру, но я понимал это и раньше. Мои знания остались прежними, но вот планировать ничего дальше обеда я не мог. Выбор последующего пути мог стать для меня очевидным лишь в том случае, если бы я знал, сколько месяцев или лет мне осталось. Если это три месяца, то я бы провел их с семьей. Если год, то я написал бы книгу. Если десять лет, то я вернулся бы в медицину. Мысль о том, что нужно жить сегодняшним днем, никак не утешала. Сразу же возникал вопрос: как я должен провести этот день?
