Семен покраснел от крика. Глаза его, казалось, обесцветились до белизны, а зрачки превратились в крохотные злые точки. Он замахнулся, чтобы ударить, но не посмел. Настя подняла голову и глянула на него презрительно:
– Еще раз тронешь или оскорбишь, уйду. Чем с тобой в одной кровати лежать, лучше всю жизнь на нарах.
Рука Семена опустилась, но пальцы сжались в кулак.
– Успеешь еще. Жрать давай, устал как собака: тридцать допросов за сутки.
Он выпил стопку водки, потом еще несколько под жареную картошку с луком и ушел спать в комнату, служившую когда-то кладовкой для хранения домашних заготовок в барском доме. Комната была без окна и считалась теперь спальней. В ней стоял затхлый дух Семенова перегара, отрыжки и носков. Настя проветривала каждый день, но мужний запах был стойкий, и ее крепко от него мутило. Почему она все это терпела? Да потому что боялась. Смертельно боялась этого маленького человека с колючими глазами.
Пять лет назад ее отца – протоиерея храма Успения Пресвятой Богородицы Иоанна Пермского – могли расстрелять за антисоветскую агитацию. Он был арестован по ложному обвинению в принадлежности к церковно-монархической организации, ставившей своей целью свержение советской власти и восстановление монархии. Семен был один из тех, кто вел это дело, и пообещал: «Пойдешь за меня, расстрела не будет». Согласилась. Отцу дали десять лет без права переписки и сослали на Соловки. «Главное, что жив!» – возносила молитвы Настя. Кроме отца, никого у нее не осталось: мать и младший брат умерли от тифа. Семен поначалу был ласков, приносил одежду красивую и вещички, даже золотые серьги как-то подарил. Она радовалась подаркам, пока однажды не догадалась, откуда все это. Шакалил Сема по арестантам – все, что не успевали по документам изъятия провести, в его карманах оседало. Она попросила больше не носить, потому как надевать это – грех великий. Семен покрутил пальцем у виска и носить не перестал, только прятал по углам.
Настя прибралась на кухне и, заслышав Семенов храп, прикрыла дверь в спальню. Настольная лампа выплеснула блюдце желтого света на сверток, лежащий на столе. Она отогнула края грубой коричневой бумаги, в которую была завернута книга, и чуть не потеряла сознание от волнения. Перед ней лежала та самая книга, которую последние годы искал учитель – профессор Сергей Никанорович Вяземцев. Теперь ясно, что он был прав – поиски действительно надо было вести у села Тайнинское, но ему не дали. Про тайну, в ней заключенную, говорил намеками, но утверждал, что это спасет Россию. Теперь Насте придется самой ее разгадать.
Она провела рукой по вытесненному на кожаном переплете рисунку, похожему на зубчатую круглую печать. Никак не могла понять, что это напоминает. Оглядевшись по сторонам, догадалась: конечно, салфетку, ту, что под вазу постелена. Когда-то сама крючком связала – белая, нарядная, как снежинка, и на книге такая же, но поменьше и тусклая.
Открыла книгу. Под твердой внутренней обложкой, скользкой на ощупь, были страницы из непонятного материала – плотного, как пергамент, но белого и гладкого. На свет они казались полупрозрачными и сплошь были покрыты буро-коричневыми буквами, издали похожими на жучков. Вглядываясь в них, Настя заметила, что многие из них ближе всего по написанию к лигатурам кириллицы и латиницы, а есть схожие с иероглифами.
Вынула из корешка стило. Разглядев на его поверхности буквы-жучки, такие же, как в книге, взяла лупу. Изучая их под увеличением, решила, что перед ней алфавит, поскольку ни один значок не повторялся, только вот какого языка – она не знала.
Был здесь и тот «царский знак» – соединение двух букв «М» и «А», о котором говорил профессор. Крупнее всех остальных, он бросался в глаза. Настя попыталась найти «царский знак» в тексте, но нигде не встретила, что было огорчительно, ведь, понимая значение одной буквы, можно было подобрать ключик к расшифровке всего языка.
Письменность, как в книге, она видела впервые, хотя долгое время занималась сравнительно-историческим языкознанием и могла довольно квалифицированно отнести текст к той или иной языковой группе. С момента появления теории Марра о классовой сущности языка и начала гонений на дореволюционную лингвистику профессор Вяземский перестал публиковать свои труды, окружив себя малочисленными учениками. Настя была лучшей студенткой. С ней одной он делился мыслями о таинственной книге. Профессор, заметив Настины уникальные способности, в шутку называл ее полиглотиком и примерно раз в месяц интересовался, каким новым языком она овладела на досуге. Смеясь, Настя честно признавалась, что месяц – маловато, а вот за полгода освоить новый язык – для нее это реально. В детстве она сама, без чьей-либо помощи, научилась читать по церковным книгам на старославянском, чем очень удивила отца-священника. Однажды она случайно сказала об этом профессору и сразу запнулась, испугавшись, что выдала себя.
– Успокойтесь, Анастасия Николаевна, – улыбнулся Вяземский. – Представьте, предметом гордости моих родителей долгое время был тот факт, что в двухлетнем возрасте я знал наизусть не только гимн «Боже, царя храни», но и длиннющее стихотворение Жуковского, из которого взяты эти шесть строк. Папа и мама частенько хвастались перед незнакомыми людьми моими уникальными способностями. Я им напоминал, что «Боже, царя храни» – не лучший пример правильного воспитания, но они все время забывали об этом. Слава богу, умерли своей смертью.
Настя сама не заметила, как задремала над книгой. Очнувшись, хотела встать, но не смогла двинуться с места. Ее охватило неприятное ощущение, что кто-то невидимый дышит рядом. Показалось, что хлопнула форточка. Она оглянулась и не поверила своим глазам – форточка была заперта на щеколду. По ногам потянуло холодом. Пересилив себя, Настя встала и пошла к окну проверить, откуда дует, но застыла на полпути: из темноты ночного стекла на нее смотрела молодая женщина, в руках она держала розу. Настя крепко зажмурилась, тряхнула головой, потом резко открыла глаза и поняла, что приняла за дивный образ сломанную ветку тополя за окном. Постояв в задумчивости, решила, что пора идти спать. Расплетая косу, нагнулась над умывальником, и вдруг что-то стукнуло о его чугунный край. На шее у нее висело стило – то самое, что было запрятано в корешок книги. Но ведь она его не надевала! Хотя, может, забыла. Потянула, чтобы снять, и почувствовала, что в ладони засвербело, зачесалось. Настя осмотрела ладонь и, ничего особенного не обнаружив, решила, что показалось. Сняла стило с шеи и вложила обратно в книгу.
* * *
Три недели до встречи, отмеренные Настей, стали для Михаила вечностью. Пару раз, не выдержав, он приходил к музею в надежде перехватить Настю на пути к дому, но так и не встретил: то ли она заканчивала рабочий день раньше, то ли засиживалась допоздна. Стараясь быть незамеченным, он ходил кругами возле ее дома, и тоже безрезультатно.
Он уже почти смирился и отсчитывал дни до встречи, когда однажды, проезжая с Шуриком по Тверской, заметил ее. Настя быстро шла, сосредоточенно смотря под ноги, словно силясь найти что-то случайно оброненное. Михаил выскочил из машины и бросился за ней вдогонку.
– Настя, постойте! Как же я рад вас видеть!
