Она тяжело повернулась на бок, и глаза ее уперлись в окно. Там, кроме неба, по-осеннему серого, ничего хорошего не было. Подумала вдруг, что, может, только несколько раз в жизни чувствовала себя счастливой: первый – в юности, когда из загоревшегося сарайчика для скота вытащила полудохлую козу Ляльку, которая потом ожила и еще как бегала; второй – когда мужа-пьяницу с того света вытянула и он надолго завязал; ну а третий – когда Мишенька родился. Вздохнув, собралась встать с кровати, но еще раз глянула в окно. Всходило солнце, оно разорвало в клочья дождевую тучу, похожую на губку, набухшую грязной водой, и раскрасило розовым облака. Клава улыбнулась, неожиданно почувствовав облегчение и даже непонятно откуда взявшуюся радость, похожую на счастье, хотя совершенно не было для этого причин. На небе образовалась ярко-голубая река, по которой плыл маленький серебристый самолетик. Она посмотрела на часы и поняла, что дети уже приземлились за океаном и что у них все в порядке. Мысленно расцеловала Мишу и даже Аську, хотя при мысли о невестке тут же на душе заскребли кошки: «Ну ведь не пара она моему Мишке, не пара!» И сразу легкость улетучилась и свет погас. Голубая река неба затянулась тяжелыми облаками. Клава вздрогнула: дверь заскрипела и легонько хлопнула, словно кто-то вышел.
– Ой, что же это я лежу, мне ведь ехать надо, выяснять, куда Вениамина отправили и как там дальше будет.
Наскоро выпив чашку растворимого кофе, мерзкого на вкус без молока и сахара, Клава поехала в восьмую психиатрическую больницу на Донской улице. Серое здание с облупленной краской на стенах; серые застиранные мешковатые пижамы пациентов; душный запах засаленных волос; тоскливая пустота в глазах. Господи, помилуй от такого на старости лет, подумалось ей.
Долго ждала, когда после обхода освободится заведующий старческим отделением. Он оказался улыбчивым и круглым, как колобок, пожилым мужчиной с венчиком седых волос вокруг большой лысины. Клаве он напомнил Доктора Айболита из Мишкиных детских книжек, и голос у него был соответствующий: спокойный, негромкий, вкрадчивый. Такому сразу хотелось раскрыть душу, жалуясь на весь мир.
– Голубушка, расскажите, как все было.
Он усадил Клаву в дерматиновое кресло в ординаторской, присел рядом. Сбиваясь и повторяясь, она пыталась подробно описать разгром, который увидела вчера вечером в квартире на Котельнической; как голый Веня репетировал у станка, а вокруг все было усыпано битой посудой; как жаловался, что голоден и нет ни копейки, а рядом валялся кошелек с деньгами; как не узнавал ее и называл именем жены; как отмахивался от несуществующих старушек. Потом, вспомнив, что говорил фельдшер, соврала, что еле удержала Вениамина от прыжка с восьмого этажа сталинской высотки.
– Ну что, доктор, что с ним такое? Лечится это? Может, просто перепил и пройдет? Это как запой, да?
– Не знаю, не знаю, чтобы поставить диагноз, требуется долгое обследование, а оно дорогое, и средства по нынешним временам у нас очень ограниченные. Контингент специфический – им доживать только, нетрудоспособные. Финансирование на них очень скудное. Такова жизнь.
– Да я не про то. Что с ним дальше будет? Ведь человек работал все время. Вроде нормальный был, не жаловался ни на что раньше-то.
– Ну, одно вам могу сказать точно, прогноз в его состоянии неутешительный. Насколько я понял из записей ночного дежурного врача и после утреннего осмотра, предварительный диагноз – острый галлюциногенный психоз на фоне прогрессирующей старческой деменции. Наверняка после сильного стресса. В самом лучшем случае, если лечение будет успешным, мы его выпишем через месяц-другой, но за ним глаз да глаз нужен: он и газ может открыть, и из окна выпасть, может из дому уйти, заблудиться и замерзнуть – зима впереди. Просто не знаю, что вам сказать. Обычно такие больные живут лет пять – семь, постепенно все забывая. В конце даже забывают, как говорить, глотать и дышать. А кем он вам приходится?
– Да, считай, десятая вода на киселе. Муж подруги. Она умерла недавно, вот он один и остался.
– Просто не знаю, как вас утешить. Я, конечно, понимаю, благотворительность и все такое, но войдите в наше положение. Держать более двух-трех месяцев мы его вряд ли сможем.
Клава, хорошо понимая, куда он клонит, без обиняков предложила:
– Оформляйте, что недееспособный, подписывайте на меня доверенность. В собес поеду и вам каждый месяц буду переводом всю его пенсию пересылать, пока вы его у себя держите. Мне она без надобности. И вот еще тут, в кошельке, он же не тратил ничего, забыл, видно, что у него деньги есть, забирайте.
Доктор, не стесняясь, открыл ящик своего стола и быстро сгреб все, что Клава перед ним выложила. Потом встал и, пожимая руку, проводил до выхода из отделения.
На прощание он сказал:
– Очень приятно видеть таких заботливых родственников. Если бы все такие были, а то сбагрят родителя сюда, к нам, а квартиру, пенсию – всё себе оставляют. Такое сегодня очень часто встречается.
– Доктор, мне самой не с руки сюда часто ездить. Вы уж поспособствуйте, чтобы фруктов ему каких, сладкого чего, ладно?
– Не волнуйтесь, голубушка, всё сделаем: и укольчики с витаминами, и питание усиленное. Завтра к старшей медсестре подойдете после двух часов, она вам доверенность выпишет. Только паспорт захватите, нужно будет паспортные данные вписать, у главврача подписать и печать на документ поставить. А вот здесь мой адресок и имя-отчество для переводов.
Доктор быстро передал Клаве записку. Она и ахнуть не успела, как за ней уже заперли дверь сенильного отделения.
Вот, думала Клава, топая к остановке такси, был человек и нету. Живой вроде, и не болит ничего, а теперь и не человек вовсе, а так, растение. Жестокая какая жизнь: и красивый был, и обходительный, интеллигентный какой, а так все кончилось. Как же так? Ведь никто из врачей не разобрался, с чего это вдруг головой поехал. Говорят, что, мол, из-за смерти жены. А я считаю, не в этом дело. Еще в июле, на сороковинах, он же был совершенно нормальным!
Клава не ошиблась. Веня был в совершенном порядке до сорокового дня со смерти жены. С трудом дождавшись окончания поминок, раздраженный и уставший, он свалился в кровать, чувствуя себя паршиво. Проснулся среди ночи от страшного озноба. Хотел натянуть одеяло, но что-то ему мешало. Он повернул голову и чуть не умер от страха – рядом лежала Таня. От ее мертвого тела шел могильный холод. Вскочив с кровати, Веня с криком побежал в коридор, натыкаясь в темноте на мебель. Прислонился к стене и завыл, стараясь унять дрожь. Постояв так недолго, прошел на кухню. Там, откупорив початую бутылку водки, оставшуюся с поминок, выпил прямо из горла. Полегчало, и, осмелев, он вернулся в комнату. Страшное видение исчезло – кровать была пуста. Успокоив себя, что это просто ночной кошмар, он решил света не выключать. Забрался под одеяло, покрутился, стараясь найти положение, в котором удобнее заснуть, но окаменел от ужаса, увидев, как медленно открывается дверь, пропуская в комнату старуху, закутанную в черные монашеские одежды. Старуха постояла на пороге, потом подошла очень близко и ткнула его скрюченным пальцем прямо в сердце. Ни звука не издав, вышла из комнаты, а Веня, не в силах вздохнуть, упал на подушки, теряя сознание. С этого все и началось. Каждую ночь Танин труп оказывался в его постели, старуха приходила, чтобы ткнуть его пальцем в грудь, а он, парализованный болью и страхом, проваливался в пустоту. А тут еще его лучший ученик и любовник Левушка стал избегать встреч. Никакие подарки, никакие деньги не помогали, и в конце концов, с помощью зубов и ногтей вырвавшись из объятий обезумевшего Вениамина, Левушка сбежал, получив напоследок по лбу ножкой стула.
