— И нашел Рерих Шамбалу? — оборвала Михина Оля.
— По-моему, нет.
— Значит, он туда не был вызван! — злорадно заявила она. — Высокоразвитые люди, телеграммы в сознание — как можно в это верить?!
— А почему вы так нервничаете, Олечка? Разве мы, в нашей стране, не провозгласили, что возможности человека неисчерпаемы?
Оля вскочила, поискала слова, не нашла их и сбивчиво проговорила:
— Я пошла. Мне надо идти. Мне надо подумать…
И бросилась к двери.
Душистый апрельский воздух, овеявший Олю на улице, снял ее дрожь, но тогда началось другое. Солнечная Москва потускнела и отодвинулась, а перед Олиными глазами возникли розовые и голубые горы Рериха. Картины наплывали друг на друга, изображенные на них фигурки двигались и, оставляя свой антураж, перебирались в другой. Скоро Оля увидела на одной из горных вершин у самого горизонта вытянутую к небу башню с крышей-конусом. Этой башни у Рериха она не помнила.
На острие конуса вспыхнул яркий свет, и Оля инстинктивно зажмурилась. Когда она открыла глаза, перед ней была Москва. «У меня галлюцинации!» — подумала Оля, и от этой мысли ей почему-то стало радостно. Она успела только отметить, что идет уже по Пятницкой улице, как снова оказалась в горах. Теперь с башни, через все огромное пространство, падал ей на дорогу луч. Оля делала шаг, и луч ровно на столько же отодвигался от ее ног.
Без какой-либо закономерности ее зрение перемещалось с одного фокуса на другой — с московской улицы на горную тропу. Улицы менялись, тропа оставалась та же. Наконец она обнаружила, что успела пройти пешком Замоскворечье, Китай-город и оказалась теперь у площади Ногина. Через пару переулков жил Резунов. Недалеко была и остановка автобуса, на котором можно было доехать до общежития. «К Алику!» — решила Оля.
Алика в общежитии не было, и его соседи не знали, где он. В своей комнате она застала вечеринку. Оля выпила с компанией чаю, но сидеть за столом не осталась. Она еще раз сходила к Алику. Брата у себя по-прежнему не было. Тогда она поехала к Резунову — ей нужно было кому-то это рассказать. Что «это» — требовалось еще разобраться. Почему вдруг появились галлюцинации? Перевозбуждение? А оно из-за чего? Из-за картинки? А башня откуда взялась? Видела она ее все-таки у Рериха или нет? А дрожь? И чего это она так веселится из-за всего этого? Отмечает признаки явного сумасшествия — и веселится!
Резунов оказался дома. Оля выложила ему взахлеб свою историю. Он слушал рассеянно, думал о чем-то.
— Тебе, наверное, неинтересно? — обиделась Оля.
— Да нет, почему же.
Зазвонил телефон. Борис взял трубку нехотя, но, узнав голос, изменился в лице.
— Здравствуйте, Аркадий Викторович! — приветствовал он звонившего.
«Да это декан!» — поразилась Оля.
— Ефим Сергеич мне звонил буквально несколько минут назад, — сообщил Резунов в трубку.
«Он только что говорил с парторгом! Что-то стряслось», — соображала Оля и слушала дальше.
— Нет, я сейчас не один… Хорошо-хорошо, Аркадий Викторович. Через полчасика.
— Что случилось? — спросила Оля, когда Борис положил трубку.
— Да ничего, — ответил он ей как чужой. — Партийные дела.
— В воскресенье?
— А что особенного? И в воскресенье могут быть партийные дела.
Оля опять начала о башне, но Резунов ее остановил:
— Детка, давай в другой раз. Мне еще надо доделать одну работу.
У Оли потекли слезы. «Я же не плачу, а слезы текут, — спокойно подумала она и поправила себя: — Раз слезы текут, значит, плачу. Только с чего?»
— Ну что ты, детка, что ты… Я не хотел тебя обидеть, — забеспокоился Резунов. — На факультете и правда заваривается сейчас каша, но я не могу об этом говорить, ты же понимаешь… Ты скоро сама все узнаешь…
— А, каша! — воскликнула Оля и засмеялась сквозь слезы. Они продолжали течь. Оля попросила у Резунова платок, вытерлась, чмокнула его в щеку и ушла.
В общежитие она вернулась поздно. Заглянула к брату — его соседи были еще на ногах, сам Алик так и не появился. Она пошла к себе спать. На следующее утро соседки не смогли ее добудиться. Она проснулась только в полдень. В университет было ехать уже ни к чему — она поехала к Михину.
— Можно еще разочек посмотреть вашу книжку о Рерихе? — ошарашила Оля его прямо на пороге.
Он впустил ее, дал книгу. Когда Оля стала переворачивать страницы, у нее опять потекли слезы.
— У меня какое-то нервное воспаление, — объяснила она Михину трезво, вытирая лицо. — Слезы, смех — все не к месту. Не обращайте внимания! А башни-то той и правда здесь нет!
— Какой башни?
Оставив вопрос Михина без ответа, Оля стала расспрашивать его об экспедиции Рериха.
Следующим утром повторилась та же история: проснуться вовремя Оля не смогла, на занятия не поехала. И снова к Михину — он разрешил ей заехать еще раз, если опять появятся вопросы. Вопросам не было конца.
В среду Оля наконец попала в университет. У входа в аудиторию, где была первая лекция, она столкнулась с Томой Назаровой.
— Алику лучше? — спросила Тома.
С воскресенья Оля больше не заходила к Алику и ничего о нем не знала.
— Он все еще болен? — растерянно спросила она Тому. Та усмехнулась и прошла мимо Линниковой в аудиторию. Оля бросилась к выходу.
Алик в общежитии так и не объявился. Он нашелся у Димы Завьялова, родители которого были в санатории. Тошнота, головокружение, упадок сил у него не прошли.
— Почему ты мне не передал записку через Диму? — ругала брата Оля, добравшись до него.
Алик лежал на диване, укрытый шерстяным пледом, смотрел тусклыми глазами. Осунувшийся, пожелтевший, он повторял одно и то же: «Да ерунда все это». Поверить в это было невозможно.
— Нет, ты должен мне сказать, что случилось, — настаивала Оля. — Такое состояние не может быть из-за пищевого отравления. Когда ты почувствовал упадок сил?
— Не наседай. Ничего серьезного. Отлежусь и пройдет.
— Что тебе сейчас больше всего хочется?
— Спать.
Оля была у Алика в среду, а в пятницу, в перерыве между лекциями, к ней опять подошла Назарова.
— Ты к Алику скоро собираешься?
— Скоро, — машинально ответила Оля.
— Попроси его мне позвонить, ладно?
Тому Оля не любила. Ни она сама, ни брат с нею прежде не общались, и вдруг — «позвонить».
— Алик пока не хочет ни с кем общаться, — сказала Оля.
— Правда? — делано удивилась Тома. — Знаешь что, передай ему, пожалуйста, записку.
Назарова достала из портфеля карандаш и тетрадку, вырвала листок, написала несколько слов, сложила листок вчетверо и вручила его Линниковой. Оля отправилась на лекцию по диамату, но и любимый предмет не смог ее отвлечь от мыслей о записке для брата. Она достала ее из кармана и прочитала: «Зяба, это мое второе письмецо. Первое я передала через Завьялова — или этот „сверхсознательный“ тебе его не отдал? Вот досада, что у Димки нет телефона. Позвони мне с улицы. Сердце изнылось. И все остальное тоже. Жду звонка. Твоя Тома». Дальше следовал номер телефона — на тот случай, если Алик его потерял.
