Все закончилось там, где началось. Отныне и навсегда Филипп был один.
Если…
Если…
А что если?
* * *
На веранде таверны пахло сыром и только что жареной на оливковом масле рыбой. Хозяин, получивший щедрую оплату за обед и надеющийся получить не меньше за ужин, был любезен до отвращения и то и дело кланялся, напоминая Филиппу отца.
Легат успел проголодаться и теперь с аппетитом поел, запивая рыбу прохладным легким вином. Ночь обещала быть стылой, с моря потянуло сыростью и запахом дождя, но возвращаться в монастырь Филипп не собирался. Не хотел. Место для ночлега можно было найти здесь, прямо под навесом, укрыться плащом, а если совсем будет холодно, то уйти ночевать на сено. А еще лучше спуститься в порт и найти приют на тариде, которая с утра тронется в путь. Когда-то Спирос любил спать на пришедших в гавань кораблях и мечтать о том, как однажды галера увезет его прочь…
Маленьких мальчиков с островов всегда тянет в путь.
Филипп усмехнулся.
– Послушай-ка, любезный, – сказал он, обращаясь к трактирщику. – Подойди поближе да постой, пока мы поговорим…
Скажи, а нет ли у тебя сына?
Глава 8
Иудея, Капернаум,
канун Пейсаха, 30 год н. э.
Иногда он пугал меня.
Иногда я подозревал, что разум его корчится в объятиях безумия. Что демоны лишают его сна, заставляют снова и снова придумывать невыполнимые планы, мечтать о недостижимом.
Иногда он, напротив, поражал мое воображение четкостью рассуждений и намерения его не вызывали сомнений: лишь желание помочь осуществить столь дерзко задуманное.
Он открылся мне далеко не сразу. Вообще, те, кто считали его доверчивым и недалеким (а таких после его смерти было достаточно) ошибались.
Иешуа был осторожен, да и как могло быть иначе? Кругом было полно шпионов, и болтливый язык мог довести человека до неприятностей задолго до того, как он успевал что-то сделать. В Иудее, Галилее, Самарии было неспокойно. Случилось это волнение не сегодня и не вчера – здесь всегда жили так. У нас никогда не бывало тихо, иначе мы бы не обращали свои помыслы на машиаха, приход которого должен был даровать нам размеренную, благополучную, сытую жизнь. Шли годы – многие десятки, а то и сотни лет, и всегда, понимаете, всегда находились те, кто дразнил народ, призывая его к неповиновению! А народ наш от природы таков, что, заслышав речи зачинщика, сразу бросается на бунт, так и не разобравшись, кто же в очередной раз призвал его пролить кровь: машиах, которого ждали, безрассудный бунтовщик или жаждущий власти и поклонения безумец?
Хорошо это или плохо – сложно судить, слишком уж запутана история моего народа. Слишком часто менялись толкования событий, случившихся в прежние времена, слишком часто те, кого вначале считали Предсказанным, оказывались обыкновенными людьми или, что хуже, лжецами, пройдохами, не имеющими ни пророческого дара, ни отношения к самому Пророчеству. А, возможно, мы множество раз не замечали, что машиах уже среди нас, и дар его выплескивался вместе с кровью на горячие от солнца камни, пропадал всуе.
Идя в Капернаум, я не знал, кого встречу и, конечно же, не знал, что эта встреча изменит мою жизнь. В мои тогдашние годы и не представить было, что не мы выбираем дороги, по которым ходим, а они выбирают нас. Сжимая в руках рукоять сики (как же привычна она была мне, я словно родился с нею в рукаве!), я шагнул в круговорот событий, шагнул – и до сих пор не могу из него выбраться. Правы те, кто говорит, что один миг меняет жизнь. Если бы мы знали, о каком именно миге идет речь! Но нам не дано знать, в какой именно момент мы оказываемся на перекрестке дорог, нам не предугадать, куда они ведут, и любой свой выбор мы всегда делаем вслепую.
Раз за разом – от рождения и до самого конца.
В ту последнюю зиму Иешуа часто бывал беспокоен. Он уходил в холмы один, еще до рассвета, и возвращался поздней ночью, продрогший, голодный с запавшими глазами. Проповеди его, на которые собиралось все больше и больше народа, стали страстными, но куда менее логичными, чем те, с которых он начинал. Все желающие услышать Га-Ноцри уже не вмещались в синагоге Капернаума, и те, кому не удавалось пробраться вовнутрь здания, расспрашивали счастливчиков, успевших занять место в зале, что именно говорил равви. Несколько раз я слышал настолько вольный пересказ проповедей Иешуа, что удивлению моему не было предела.
Несмотря на то, что слухи о Га-Ноцри были противоречивы – одни считали его пророком, другие же – мошенником, поклонников у него прибавлялось с каждым днем. Ничего удивительного – я и сам был горячим его поклонником! Его притчи трогали меня, заставляли совершенно по-другому смотреть на мир: что с того, что большинство этих историй я слышал и ранее: в устах моего друга даже многократно рассказанное приобретало иной смысл!
К Иешуа нельзя было оставаться равнодушным – каждый знающий его испытывал либо любовь, либо ненависть – серединных чувств он не вызывал.
Его истории передавали из уст в уста, искажали, пересказывали своими словами, меняли для того, чтобы сделать их смысл доступнее (хотя Иешуа старался никогда сложно не говорить!). О нем сочиняли сказки, а Восток любит сказки, его бранили почем зря, а Восток любит тех, кого бранят – и эти россказни приводили к тому, что ряды жаждущих увидеть Га-Ноцри, умножались.
Кто же не захочет увидеть своими глазами человека, который умудрился накормить несколькими рыбами и хлебами тысячи верующих?
Я сам слышал множество историй, в которых количество верующих, рыб и хлебов разнилось от рассказа к рассказу! Я сам присутствовал на проповеди, после которой слухи о сыне Божьем, накормившем верующих, начали расти словно трава после ливня, но кто поверит очевидцу? Всем известно, что нет больших лжецов, чем они!
Не было тысяч голодных верующих.
Иешуа любили слушать, но как собрать на проповедь несколько тысяч человек вне стен Ершалаима? Не было хлебов и не было рыбы. Улов братьев Зевдеевых в этот день оказался скуден и хлеб закончился, а женщины еще не успели испечь новый и мы все вместе не смогли бы накормить досыта и десятка гостей!
«Но что же было?» – спросите вы.
Было то, что было…
Был рассказ Иешуа о пище духовной – о хлебе жизни, о познании мира, которое радует алчущего более, чем пища земная. О любви к ближнему и любви к Богу, которые важнее для человеческой души, чем хлеб да рыба для тела.
Слушавшие его – внимали и запоминали слова, вот только что понимали они из сказанного?
Через много лет после смерти Иешуа я услышал рассказ об Чуде умножения хлебов из уст немолодого минея.
Он говорил вдохновенно, прикрыв глаза тяжелыми коричневыми веками и ритмично качал головой, словно молящийся равви. Изредка в его повествовании проскакивали фразы, которые напоминали мне сказанное в тот день – помню, что говорили о манне небесной, которой кормился народ наш в пустыне. Помню речь Иешуа о вечной жизни для тех, кто уверует искренне… Только слово «бессмертие» для него имело другой смысл, и под «жизнью вечной» он понимал совершенно иное.
