— Брысь!
Я топаю ногой и незваная гостья нехотя отходит к углу дома. Перед тем, как скрыться из вида, она оглядывается и я читаю в ее взгляде неприкрытую ненависть.
Короткохвостая и Полосатая приходят в себя, изгибают подвижные чешуйчатые тельца и снова выбегают на ужин. В их блестящих бусинках глаз мне мерещится нечто теплое, напоминающее благодарность.
— Не понимаю, что ты тут делала несколько месяцев? — ворчит снова появившаяся в дверях Жанна. Подперев плечом косяк, она обиженно дует на свеженакрашенные пальчики. — На этом острове с тоски можно удавиться. Как стемнеет, так хоть волком вой.
Я одариваю ее взглядом, похожим на тот, что только что получила от кошки.
— А что? Арно не соизволил тебя сегодня развлекать?
— Он занят, — бурчит Жанна.
— Ах вот как? И чем?
— Господи, откуда я знаю? Как только ты ушла, он поднялся и исчез. Сказал, надо чинить лодку. И больше не появлялся. Я спустилась в отель, пообедала с русскими, прошлась по деревне… Одно слово — тоска. Эти в отеле уже тоже приуныли. Собираются уезжать. Никакого драйва в этой дыре. Решили завтра напоследок устроить большую вечеринку и мотать. Чуть меня виноватой не выставили, что я их сюда притащила. Проклятое место. Одни психи живут на этом пляже. Голых за камнями на том конце видела? Тоже мне, семейка… Или эта, оборванная тетка из тех, кому за пятьдесят? Что она тут вообще делает?
— Бывшая швейцарка? Живет.
— И это ты называешь жизнью? А дебил в оранжевой майке? Разве что слюни на себя не пускает. Все ходит, оглаживает собак. Зоофил хренов. Весь, небось, уже блохастый от них, подойти страшно, того гляди заразишься.
— Ну и не подходи. Нужна-то ты ему.
Я отворачиваюсь. Жанна вздыхает.
Арно сегодня так и не появился. Море и вечер потонули в тишине, не прерываемой ни малейшими звуками. Ветра совсем нет. Зато есть дурочка-луна. Беременная приближающимся полнолунием, она еще долго мешала мне заснуть, освещая спальню холодным голубым светом. Жанна сегодня впервые рано ушла к себе и провела вечер с книжкой. Я улыбнулась, гася свет и думая о том, что читать, и в правду, наверное, вредно. Главная трагедия (или комедия?) жизни происходит внутри каждого из нас, а книги от нее лишь отвлекают. Возможно я слегка с этим перебарщиваю, но и другим иногда не вредно последовать моему примеру и задуматься о жизни. В конце концов, не для этого ли созданы такие безветренные и тихие лунные вечера?
Я решаю завтра же пойти к Стасу и сказать ему о своем решении насчет этих злополучных миллионов. Сегодня у меня просто не нашлось на это сил. Я все еще выздоравливаю от Арно.
28
Кастрированное сердце, из которого ржавыми клещами вырвали, раскаленным железом выжгли, шипящей кислотой вытравили тот больной участок, в котором распоясался вирус под названием Арно, к утру уже слегка подрубцевалось. Сказался здесь и тот лекарственный бальзам, что Боги (все-таки напоследок сжалостившиеся надо мной) наложили на свежую рану: судя по недовольному виду Жанны, отшельник-француз не одарил ее ничем большим, кроме своего бренного тела. По крайней мере, уже второй день его нигде не видно. Возможно именно благодаря этому я чувствую себя сильнее, готовой к очередному дню и к запланированному мной разговору со Стасом. Скорее всего, непростому. В то, что он легко воспримет мое решение и даст себя быстро переубедить — мне не верится.
Полдня провозившись по хозяйству, я настроила себя не думать больше об Арно. Никогда. Как бы дальше не развивались их отношения с Жанной. Я вычеркнула его из мыслей, но освободившееся в них место моментально заняли другие заботы. Проснувшаяся в отвратительном настроении Жанна все утро слоняется по дому, мешая мне отправиться в пещеру. Рыжие волосы сегодня впервые нечесаны, глаза не умыты и в сонных слипшихся ресницах запеклись желтоватые комочки. Несмотря на то, что встала она чуть позже полудня, а, может быть, как раз именно поэтому, Жанна все время зевает, не трудясь даже прикрывать рот ладонью.
— Сходи искупайся, — бросаю я, выжимая лимон в нутовое пюре.
— Зачем?
Страдалица открывает дверку холодильника, с минуту рассматривает его содержимое и, ни на чем не остановившись, закрывает его обратно.
— Проснешься хоть.
— Зачем?
— Перестанешь зевать.
— И что?
Вытерев руки о передник, я зачерпываю полную ложку пюре.
— Попробуй на соль, лимон и чеснок. Всего достаточно?
Жанна брезгливо проводит кончиком алого, змеиного (удивительно, что не раздвоенного на конце) языка по бежеватой массе, потом морщится и, склонившись над раковиной, очень невежливо сплевывает.
— Не знаю. Что это вообще такое?
— Хумус.
— Я знаю, что это хумус. Я спрашиваю, откуда в тебе эти омерзительные приступы активной деятельности? Гадость какая, смотреть на тебя неприятно.
— А по-моему чеснока не хватает. Уйди с дороги, мешаешь.
Жанна окидывает меня презрительным взглядом и отходит к двери. Поколебавшись, она все-таки не покидает кухни, а прислоняется к косяку и молча наблюдает за моей готовкой.
— Не знаешь, чем себя занять, могла бы лука нарезать, — подсказываю я.
— Зачем?
— Я курицу-карри готовлю.
— И что от нее толку?
— А какой ты вообще хочешь толк от вещей?
— Ну… чтобы они по крайней мере приносили удовольствие.
— А курица не приносит удовольствия?
— Не думаю.
— Это потому, что ты не голодная. Уйди, не раздражай. Сходи к Арно.
— Зачем? Захочет, сам придет.
И только к закату мне удается, наконец, избавиться от подруги. Скоро в отеле начинается отвальная вечеринка русских. Кажется, завтра они собираются покинуть наш тоскливый пляж и переместиться в места более богатые на увеселительные мероприятия. Воспрявшая Жанна спускается со второго этажа в изумрудном платье, расшитом павлинами, в котором она впервые появилась на острове в то злополучное утро. В ее вымытых блестящих волосах воткнута белая орхидея, что, впрочем, вовсе не экзотично: на нашем проклятом острове они растут везде, как сорняки.
— Ты придешь? — спрашивает она на ходу, придирчиво изучая свои босоножки. — Каблуки здесь снашиваются, просто ужас. Всё эти камни виноваты.
— Приду, но попозже.
Жанна осматривает меня с головы до пят. На мне домашний сарафан на бретельках, тонкий белый хлопок которого давно уже не видел утюга, волосы собраны в лохматый пучок на затылке, под ногтями оранжевый ободок от порошка карри.
— Тогда оденься хоть, — бросает Жанна, уже в дверях сбрызгивая себя духами.
— Зачем? — спрашиваю я равнодушно, в такт ее сегодняшним миллионным «зачем».
