Но вместо того, чтобы думать, все отведенное ему на это время, боевик посвятил его тому, что стал с ненавистью смотреть на меня. Сам не знаю, но почему-то я так рассвирепел, что был уже готов всадить в него очередь.
Тридцать секунд прошли, я взял наизготовку автомат.
— Либо начинаешь отвечать на мои вопросы, либо я стреляю.
— Задавай, — прохрипел раненный.
— Тебя как зовут?
— Салман.
— К какому отряду ты принадлежишь?
— Умару Султанову.
— А где мой друг Умар?
Я видел, как не хотелось ему отвечать на этот вопрос.
— Условия простые: не отвечаешь на любой вопрос, получаешь очередь в голову.
— Он в Верхнем, — сквозь зубы процедил боевик.
— Сколько с ним боевиков?
— Мало. Человек двадцать.
— Где же остальные?
— Ушли на задание.
Я задумался. Я знал: село Верхнее находилось недалеко от Свирского, в нескольких километрах от него и метров на пятьсот выше. Если боевик не врет и с Умаром осталось каких-то двадцать человек, то такой шанс ни за что нельзя упускать.
— Где он находится в селе?
— Это никто не знает.
Я взглянул ему в глаза и по их выражению понял: это в самом деле большая тайна, но этот парень посвящен в нее.
— Либо говоришь, где он, либо я стреляю. Если не знаешь, стреляю все равно.
Боевик на мгновение закрыл глаза.
— Пить, — внезапно попросил он.
— Попьешь, когда закончим нашу светскую беседу.
Отец Борис, который внимательно слушал наш разговор, отстегнул от пояса флягу и поднес ее к губам раненного.
— Я, кажется, вас не просил об этой услуге, — недовольно сказал я так как своим благородным поступком он ломал мне допрос.
— Вы же видите, что он ранен, — отозвался священник. — Представьте себя в таком же состоянии.
Я не стал спорить, меня сейчас несравненно больше волновала другая тема.
— Мы не договорили. Где скрывается Умар? Давай говори, ты знаешь это.
— На окраине, в последнем доме, у дороги, что ведет в горы.
— Там с ним все двадцать человек?
— Нет, дом не очень большой. Там обычно человек десять.
Только бы все, что он тут наговорил, была бы правдой. Я почувствовал, как загорается у меня внутри пламя нетерпения. Надо как можно скорей идти туда.
Я посмотрел на боевика и поднял автомат.
— Что вы хотите делать? — с тревогой спросил отец Борис.
— То, что сделал бы каждый нормальный человек на моем месте, я намерен его пристрелить.
— Но вы же обещали ему, если он ответит на все ваши вопросы, оставить его в живых.
— Вы невнимательно слушали, я говорил, что если он не ответит на любой из моих вопросов, получит свинец в голову. Но я не обещал после допроса оставить его в живых. Что мы будем с ним делать? Он не может идти, а нести его на себе я не собираюсь. И в любом случае он опасен для нас. Между прочим, у него не было бы сомнений: отправлять вас к вашему любимому Богу или нет?
— У него может быть, но вы же не он.
— Я делаю лишь то, что просто обязан сделать любой профессионал.
Я поднял автомат. Отец Борис бросился к боевику и прикрыл его своим совсем немаленьким телом.
— Либо вы убьете нас вдвоем, либо мы оба останемся в живых!
— Уйдите, я вас прошу. Это враг, он ненавидит всех нас и при случае пристрелит.
— Сейчас он раненный, и к нему следует относиться как к раненному. И не волнуйтесь, никакого неудобства он вам не доставит, я сам его понесу.
Я почувствовал злость. Опять этот священник не вовремя со своим гуманизмом. А здесь быть гуманистом все равно, что ангелом в аду. Я смотрел в лицо отца Бориса и видел, что он не отступит. Даже если я выстрелю.
Я опустил автомат.
— Ладно, черт с ним, пусть еще поживет. Только, боюсь, что однажды мы пожалеем об этом. Вы плохо знаете эту братию, они не любят отвечать на добро добром. Берите его и идемьте, я не могу терять времени.
Раненный идти не мог, каждый шаг приносил ему сильную боль. Отец Борис взвалил его на спину и потащил на себе. Я не собирался ему помогать, меня не оставляла злость за то, что я вынужден был ему уступить.
Впрочем, идти было уже недалеко, до Свирского оставалась пара километров. Я видел, как тяжело отцу Борису — боевик был довольно высокий и достаточно упитанный. Глядя на него можно было сделать безошибочный вывод, что кормили у них в банде хорошо.
Несколько раз нам приходилось делать небольшие привалы. Но это все, чем я помогал священнику. Отец же Борис выглядел невозмутимым, разве что пот катился с его лба градом, а иногда его начинало просто шатать. Но я упорно делал вид, что не замечаю его состояние. Пусть каждый несет тот крест, который он сам себе выбрал.
Мы вошли в Свирское. Аслан уверенно повел нас к дому своей матери, став на этом коротком участке пути нашим предводителем.
Дом, в который он нас привел, по здешним меркам отличался большими размерами и, как вскоре убедился я, если не богатством, то зажиточностью. Встретила нас мать Аслана — Фатима, средних лет, но не потерявшая привлекательности женщина. Разумеется, первым делом она обняла сына, но увидев раненного, который сидел на спине у отца Бориса, как всадник на лошади, она взмахнула руками и попросила принести его в комнату.
Село было большое, что в этих местах явление нетипичное. Но еще большей редкостью было то, что как выяснилось, тут находился медпункт. Пришел фельдшер, осмотрел рану, промыл ее. После чего подтвердил мой диагноз, что она не представляет опасность для драгоценного здоровья боевика.
Фатима окружила раненного повышенным вниманием, они то и дело переговаривались о чем-то на своем языке. Едва же я подходил к ним, как эта пара тут же умолкала, а боевик уже чувствовал себя настолько уверенным, что бросал на меня в комплекте с ненавидящими еще и угрожающие взгляды.
С каждой минутой эта ситуация нравилось мне все меньше и меньше. Я жалел, что уступил отцу Борису и не убил этого явно опасного и наглого бандита. Он со своим гуманизмом однажды непременно допрыгается. Ладно если пропадет сам, но он и нас утащит в ту же пучину. Нет, от него, да и от всех остальных надо освобождаться, в который раз сказал себе я. Особенно не нравилось мне то, что я заметил, что в последнее время как-то сблизились священник и Ванда; они то и дело вступали в беседу и, судя по умиротворенным выражениям их лиц, находили согласие.
Это, конечно, их полное право, тем более молодой женщине после всего, что случилось с ней, требовалось утешение, но меня не покидало предчувствие, что пострадавшей стороной этого наметившегося альянса могу оказаться я.
