Кайлеан глядела на него, словно видя впервые в жизни. Йанне всегда был тихим и неразговорчивым, со своими широкими плечами и шестью с изрядным гаком футами роста он казался воплощением неразговорчивого, медлительного великана, что размахивает топором, словно сабелькой, а над шутками всегда смеется последним.
– Через несколько лет мы вообще перестали скрываться. Отец отпустил бороду до пояса, меня не узнал бы никто, даже родная мать. Мы нанимались в охрану караванов, служили личными стражниками всем подряд. Он… умел только ездить верхом, рубить саблей и бить из лука… этому научил и меня… а затем, когда увидел, как я машу топором, также и маханию им… то есть топором. А потом… умер. Однажды отправился в город перекусить и не вернулся. Я искал его и нашел… Даже не знаю, кто его убил… стрелой в спину. – Лампадка затрещала и едва не погасла. – Я нашел его лишь через пару дней, и то благодаря воронам. Они увидели… прилетели на пир, и я… тоже увидел… Было мне пятнадцать… я остался один в степях и очень, очень хотел его найти… и они его отыскали… для меня. Я умею… могу… птицы… они меня слушаются… порой одалживают глаза… порой я одалживаю им мясо… я не знаю, чары ли это… могу… приказывать им летать надо мною или полететь туда, куда я хочу… или упасть кому-нибудь на голову, но тогда такое чувство, словно они падают на мою…
Он затрясся.
– Когда-то называли меня птичником, и… и всегда бывает так, что со временем кто-то да замечает, что то, что я делаю, необычно… И тогда мне приходится ехать дальше… Я никогда не проведывал мать… за то, что сделала отцу…
Он закрыл глаза, словно эти несколько простых фраз его исчерпали:
– Вот моя заслуга.
* * *
Дорога втянула их в горы почти незаметно. Если бы некто, едучи этим путем, уснул на минутку в седле, через четверть часа, подняв голову, он бы увидел темный камень и высокие стены, обросшие латами мхов. Словно некая тварь сожрала его и переваривает теперь в кишечнике. Строители дороги, вероятно, использовали естественный перевал, трещину в скале, поскольку и речи не могло быть о том, чтобы нечто подобное сотворила человеческая рука. Скалы по обеим сторонам дороги вставали на сотни футов вверх.
– Чтоб их демон… – Кошкодур посмотрел вверх только раз и сразу же уцепился взглядом за конскую гриву. – Это сейчас рухнет.
– Не рухнуло за тысячи лет, не рухнет и теперь. Потом должно быть получше. Пошире.
– Пошире, это когда я вижу все вокруг миль на десять, Кайлеан. А здесь узко, словно в крысиной заднице.
* * *
– Вот моя заслуга. Зовут меня Сарден Ваэдроник, хотя это не мое настоящее имя и фамилия. Я родом из северного Ловена. Все называют меня Кошкодуром, потому что я люблю запах валерианы. Я… я был солдатом, служил под генералом Ласкольником в Сорок втором гвардейском полку, дополз аж до лейтенанта. Сражался с кочевниками под конец войны, принимал участие в битве за Меекхан, в бою под Серентаем и во Второй погоне. И в десятке меньших стычек.
Кошкодур стоял в кругу мигающих огоньков и впервые с тех времен, как она его узнала, казался оробевшим. Не улыбался издевательски, не оглаживал молодецким жестом усы. Если кто и понимал, что именно здесь происходит, – то именно он. Кроме того… Именем Дикой Улыбки Сероволосой, он был некогда офицером, да еще в гвардейском полку. Она знала, что он служил в армии, но полагала, что, самое большее, десятником. Но лейтенант… Это означало, что мог командовать – а наверняка и командовал – целой сотней.
– Лет десять после войны, когда закончился мой контракт, я не стал подписывать следующий, а собрал вещички и вернулся домой. Служба в гвардии, у самой столицы, в мирное время занятие – для скучающих дворянских сынков. На войне даже обычный пастух может подняться до офицера. После каждой битвы мне приходилось нескольким людям приказывать, чтобы обшивали плащи коричневым – а случалось, что и красным, поскольку сотне нужны командиры. Я сам вышел из рядовых всадников, через десятника, младшего лейтенанта, к полному багрянцу меньше чем за пару лет. Но после войны все изменилось. Чтобы получить звание, следовало иметь бумагу, что ты – дворянин, а лучше – меекханский дворянин. Соответствующая фамилия оказывалась куда важнее опыта. В пограничных полках такого нет, там, где железо то и дело окрашивается кровью, бумага значит немного, но в столице без протекции не достичь ничего. Я даже оглянуться не успел, как пришлось отдавать честь говнюкам вдвое младше меня, которые и кочевников-то видывали только по случаю визита какого-то там посольства. Таких, как я, кого во время войны поднимали изо дня на день, а потом – вдруг застопорили на месте, было немало. Неподходящая фамилия, происхождение, неподходящая кровь. И не я один не продлил контракт. Веторм, Авенлай, Кендевисс – вы их знаете – командуют собственными чаарданами, предпочли хлеб наемного забияки императорской плате.
Он внезапно усмехнулся:
– Разболтался я, что купчишка. Не о том собирался. Я вернулся и не знал, что с собой делать. Денег, которые я скопил на службе, хватило на год с небольшим, потому что изрядный кусок я отдавал семье. Потом случалось всякое, порой я нанимался в охрану, порой работал погонщиком скота. Думал даже вернуться в армию, но не в столицу, а вступить в один из приграничных полков. Сабля наверняка бы в ножнах не заржавела. Но нет, судьба распорядилась иначе. Моя семья: отец, мать, трое старших братьев, две сестры… – Он поколебался. – Я никогда не имел с ними слишком тесных связей. Они почти все потеряли во время войны, потом много лет пытались отстроить заново. Им точно не слишком пришлось по нраву, что младший сын, вместо того чтобы увеличивать достояние семьи и вкалывать, словно вол, ездит на парадах перед лицом императора. Но деньги от меня они брали и глазом не моргнув, хоть это меня и не насторожило. Когда отец и мать постарели, мой старший брат взял обязанности главы семьи на себя. Вошел в какие-то подозрительные делишки с местной купеческой гильдией, взял у них в долг деньги, должен был отдать скотом, а скот якобы заболел и подох, а процент рос. Десятилетнего офицерского жалованья едва хватило, чтобы отодвинуть неминуемое на год. Они потеряли все: землю, животных – все, чем они обладали. Родители мои этого не пережили, всегда считали, что без собственного куска земли человек – ничто. Сестры – спасибо судьбе – были уже замужними, с детьми, а братья остались с тем, что унесли на себе. Якобы услыхали, как кто-то хвастается, что болезнь та – никакая не болезнь, а что некто животинку отравил, чтобы не смогли они уплатить долг и чтобы купцы перекупили их землю. Дурацкая история, но они в нее поверили. Потому решили отомстить, и, прежде чем я успел их удержать, один был мертв, второй – тяжелораненым дожидался суда, а последний сбежал в степи, преследуемый, словно бандит.
Несколько человек кивнули – такие истории были обычны. Люди в несколько мгновений теряли семейный достаток, одно неверное решение могло отобрать все, что накоплено за жизнь. Пас ты стадо в плохом месте, выбрал неправильного товарища по делу, одолжил деньги не у тех – и, что важнее, у богатых – людей: можешь жаловаться, но лишь на паршивую судьбу и собственную глупость.
