Она с нетерпением ожидала следующего приезда барона в Париж.
Командировки случались, правда, чаще всего короткие – два-три дня. Днем Морис мотался по рабочим делам, вечера и ночи они проводили вместе…
Иногда, утомившись от жарких ласк, они рассказывали друг другу забавные истории из своей жизни. Натали, уютно пристроившись на плече у Мориса, вспоминала эпизоды из детства и юности, арбатскую коммуналку.
Морис своеобразно реагировал на эти истории.
– А почему жильцы не пытались снять себе отдельные квартиры? – озадаченно интересовался он.
– Вероятно, это не приходило им в голову, – пыталась отшутиться Натали, не желая вдаваться в подробности получения или обмена жилплощади при социализме. – Труднее всего, – продолжала она, – было попасть утром в туалет. У дверей порой выстраивалась очередь, и пребывание там более двух минут вызывало всеобщее негодование.
– Да… никакой социальной терпимости в вашей стране, – с деланным возмущением произнес Морис.
– Когда подрос Женечка Либерман, его родители вбили себе в голову, что они произвели на свет нового Паганини и на шестой год его рождения купили ему скрипку. Женечка мучил инструмент с утра до вечера… Некоторым жильцам даже нравилось. «Пускай Женька играет, может, станет знаменитостью – вот у него уже выходит „В лесуродилась елочка…“», – вставали они на защиту настырного мальчика. «Его игра хуже зубной боли. Вам что, радио мало? Отдохнуть трудовому человеку после работы спокойно нельзя», – возмущались другие, угрожая заявить в милицию о нарушении общественного порядка.
– И кто же победил? – с интересом спросил Морис.
– Дело закончилось очень просто… Однажды пьяный сосед, воспользовавшись отсутствием Женькиных родителей, вошел в комнату к Либерманам, взял скрипку и разбил ее вдребезги об пол. Новую Женьке не купили…
Морису эта история показалась чересчур брутальной и совсем не смешной, и он счел своим долгом рассказать, как подобные конфликты решаются в обществе с повышенной толерантностью.
– Мари, моя сестра, стала заниматься музыкой. Отец и я с трудом выносили ее занятия на концертном рояле фирмы «Стейнвей». На этом настаивала мать – страстная поклонница классической музыки. Дело в том, что у Мари начисто отсутствовал слух. Когда она играла гаммы или что-нибудь по нотам – это еще можно было терпеть… Но когда после года занятий с педагогом она решила, что может сама импровизировать, – это стало невыносимо. Я помню, как однажды отец в самый разгар ее домашнего «концерта» вышел из кабинета и громогласно заявил, что еще немного – и мистер Стейнвей собственной персоной явится с небес и сотрет свое имя с рояля, если Мари не прекратит издеваться над инструментом. Это так сильно напугало впечатлительную Мари, что с тех пор уроки и импровизации в доме прекратились.
– Интересно, армия это что – твой выбор? Или обязывала семейная традиция? – Натали решила сменить тему.
– И то и другое. Ведь у меня не оказалось определенного таланта к чему-либо, как, например, у Жан-Мишеля к архитектуре и дизайну. И потом, меня всегда тянуло к мужской работе.
– И форма красивая, – поддела Натали. – Сам знаешь, как на военных девушки смотрят.
– Форма? Не думаю. Времена, когда военные были кумирами женщин, давно прошли. Сейчас девушки любят волосатых рок-звезд, наряженных, как новогодние елки. Мама, между прочим, полагала, что я имею право на выбор. А вот Лу – вновь на миг появилась «улыбка из детства», как ее окрестила Натали, – Лу категорически держала сторону отца. «Наш мальчик будет генералом», – повторяла она.
– А кто это – Лу?
– О, это наша няня, экономка, воспитательница и член семьи. Я, между прочим, до сих пор ее побаиваюсь. Как-нибудь расскажу о ней. Ну, поехали кататься? Или?..
– Или… – промурлыкала Натали.
Об отношениях Мориса с женой Натали никогда не расспрашивала: «Настает момент, когда мужчина начинает рассказывать сам. И тогда его не остановить». Но здесь она просчиталась: тема жены с любовницей не обсуждалась – таков неписаный закон мужской чести. Морис упоминал о жене крайне редко и всегда только в связи с какими-то событиями.
– У Анн скоро день рождения – Женевьева просила присмотреть ей что-нибудь в бутиках. – И они отправлялись в поисках подарка для дочери.
Приближалось Рождество… Натали понимала, что Морис, как добрый католик, должен провести этот праздник в кругу семьи. Она чувствовала, что его тяготит возникшая ситуация, и решила заговорить на эту тему первой, чтобы избавить Мориса от унизительной необходимости оправдываться. Ей самой не помешает встретить Новый год с матерью в Москве. Да и дела у нее там тоже есть. Так что вылетит она до наступления рождественских каникул.
Прежде всего ее с нетерпением ожидали в Ясеневе
[33]. Однако на этот раз большой радости от предстоящей встречи с представителями Центра в Москве она не испытывала. Натали не жалела о том, что навела КГБ на Мориса. Она, возможно, не представляла еще себе всей опасности, которая нависнет над бароном в случае его согласия работать на КГБ. Она ведь работает – и ничего. Да и не только на КГБ… Натали просто не хотелось позволять посторонним людям копаться в ее отношениях с Морисом. Она понимала, что в Москве, если понадобится, придется рассказывать все – вплоть до самых интимных подробностей…
И еще. Необходимо организовать нелегальную доставку в Париж одной очень ценной работы Малевича, которую Натали два года назад смогла увести из-под носа у Георгия Костаки – этого самого известного и неутомимого коллекционера русского авангарда. Картина представляла собой фрагмент декорации к пьесе Маяковского «Мистерия-буфф», поставленной еще в начале 20-х годов. Это был небольшой кусок фанеры, который стоил ей бутылки виски «Джонни Уокер», блока «Мальборо» и 25 рублей. Фрагмент находился в Подмосковье, в запущенном доме, где проживали наследники бывшего работника сцены, который когда-то неизвестно зачем принес этот кусок фанеры домой. Вряд ли он мог представить, что стоимость этой фанеры на западных аукционах через пятьдесят лет будет исчисляться сотнями тысяч долларов. А для растопки печи картинка была не очень пригодна, поэтому, вероятно, и сохранилась.
Натали отлично знала, чего стоят картины русского авангарда той эпохи. Два года назад за приобретенную также за бесценок картину Любови Поповой на аукционе «Сотбис» она получила сто двадцать тысяч фунтов стерлингов. Авангард и абстрактные картины никогда не нравились Натали – еще Бутман говорил об этом направлении как о «раковой опухоли» на теле подлинного искусства, но сейчас она жалела, что продала Попову. Через какие-нибудь десять лет стоимость такой картины возрастет вдвое. Лучшего вложения денег не придумаешь!
Натали взяла билет на 20 декабря, считая, что времени, остающегося до встречи Нового года, ей будет вполне достаточно для деловых встреч в Москве. Она съездила в «Бо Марше» и накупила сувениров для знакомых и подарков для матери.
