Нас подбрасывало без всякой жалости, чужаки все-таки, мягкое сиденье уже пробил бы задницей до самой рамы, а потом и до земли. Кроме диких поворотов джип еще и по-сумасшедшему подпрыгивает, как горный козел, иногда даже перелетает по воздуху через мелкие неровности.
– Не проскочи мимо, – крикнул я, – а то уже Москву вижу!
Она прошипела:
– Терпи, кабинетная… кабинетное существо…
– Ну да, – сказал я горько, – вы же мужчины, герои, медные лбы, отважные ребята…
Все-таки шпильку заметила, отрезала:
– Да, вот именно! Когда самцы офеминизировались, нам пришлось маскулинизнуться и взять в руки оружие! И неплохо им пользуемся, кстати.
– Из тебя мог бы получиться неплохой специалист по медицине, – сказал я примирительно, – пусть даже по спортивной, сиськи вон какие!.. А ты все дерешься.
– Велика Россия, – ответила она с тоской, – а воевать некому.
Я смолчал, она тоже перестала огрызаться, вцепилась в баранку, как в горло противника, лицо хищное, уже вся в борьбе. Тоже мне женщина, хотя вообще-то это и правда наша мужская вина, что им пришлось принимать на свои плечики добавочную тяжесть, которую вообще-то должны нести мы.
Внучке тридцать пять, у меня все еще в голове не укладываются такие цифры, для меня внучка – это маленькая девочка, что бегает с мячиком, играет с веселым щенком и пока еще не думает даже о школе.
Но, если по уму, то у него и правнучка могла быть такого же возраста, как сейчас внучка, а с мячиком и щенком бегала бы праправнучка.
Я вздохнул, Ингрид тут же встревоженно спросила, не отрывая взгляда от дороги:
– Что-то нащупал?
Я покосился на ее налитую силой и здоровьем фигуру.
– Ночью что-нить нащупаю. А сейчас голова идет кругом от таких степеней родства. Внучке тридцать пять лет! Да какая же это внучка?
Она улыбнулась одной половинкой рта.
– Я тоже внучка для своего дедушки. А у тебя не так?
Я покачал головой.
– Там поздний брак, а у моего отца я еще и поздний ребенок. Так что дедушка умер, когда мне было двенадцать. Бабушка пережила его на год.
– Сожалею, – сказала она.
Я отмахнулся.
– Все случилось давно, да и не были мы с ними близки.
– Все равно.
Поглядывая на нее искоса, я еще раз перебрал свои медленно возрастающие возможности. Мозг работает так, что ему постоянно стыдно за то гнусное и слабое тело, в которое всажен, и постоянно мечтает о другом носителе.
Но все же я благодаря ему очень точно все вижу, понимаю, рассчитываю. Могу с двадцати шагов бросить мелкий гвоздик так, что попадет острым кончиком точно в дырочку розетки. Или шляпкой, как восхочу.
Силенок у меня поменьше, чем у спецназовца, но мозг лучше, вся нервная система лучше, потому и реакция быстрее и точнее. Об этом помню, но нужно не забывать, что и мои возможности все-таки не беспредельны, иначе обломать меня могут очень неприятно.
Она быстро зыркнула в мою сторону.
– Умничаешь?
– Умничаю, – согласился я. – Недовольна, кроманьоночка?
– От умных всегда жди беды, – изрекла она.
– А от дураков?
– От дураков малые беды, – сообщила она, – а от умных…
Машину тряхнуло, Ингрид ойкнула, поморщилась.
– Ничего, – утешил я, – язык – самая сильная мышца. Регенерирует быстро. Да и не откусила ты его, что было бы интересно, а только надкусила, хотя зубки у тебя острые.
– Ты мне и зубы уже осмотрел? – спросила она зло. – Как у козы на базаре?
– Я мудрый и предусмотрительный, – объяснил я. – Иначе какой я профессор? Кстати, давай поменяемся местами.
– Еще чего!
– А если придется стрелять? – спросил я с интересом.
Она молча остановила машину, вылезла, а я пересел на ее место. Как только Ингрид, взяв в руки автомат, приготовилась бдить, я повел машину с еще большей скоростью, чем вела она, но гораздо точнее.
– Пижон, – бросила она. – Подумаешь!.. Ты на дорогу смотри, а не на. Что будешь им говорить?
Я сдвинул плечами.
– Откуда мне знать? На месте увидим. Это не наука, в которой все логично. Люди – это скачущие по веткам обезьяны. Искать у них логику странно.
Она зло зыркнула в мою сторону.
– А ты не человек?
– Верно, – ответил я честно и так серьезно, что она вздрогнула. – Ученый… уже немножко не человек.
Ветер навстречу бьет в лицо свежий, несмотря на палящее солнце, горный, так и чувствую привкус снега и льда, которые никогда не тают…
Она вдруг спросила:
– Что это все меня здесь принимают за осетинку? Один из десантуры даже что-то спрашивал на их языке.
Я хотел что-то сострить насчет фигуры и сисек, это первое, что нам приходит в голову, но посмотрел на ее серьезное лицо и ответил честно:
– У тебя глаза, как у осетинок.
Она насторожилась.
– Это какие?
– Круглые, – ответил я. – Красивые. Чуть навыкате, а иногда и не чуть. Очень заметные глаза. У тебя именно такие, как у большой хищной птицы.
Она фыркнула.
– Подумаешь!
– Здесь немало осетин, – сказал я, – у них твой тип.
Она ответить не успела, я остановил машину и огляделся.
Ингрид спросила быстро:
– Чего?
– Они вон там, – сказал я. – Видишь желтую траву? Да не туда смотришь, вон на пригорке! За нею скрытая траншея, нас уже взяли на прицел.
– Вылезаем, – сказала она. – Рисковать не стоит.
– Да, – согласился я, – военные такие пугливые.
Она ожгла меня злым взглядом, я вылез, помахал рукой и пошел в ту сторону, широко улыбаясь. Руки поднимать не стал, это слишком, будто сдаюсь, но широко раскинул в стороны в дружественном жесте, заодно показывая, что в них ничего нет.
Ингрид выскочила из машины и, догнав, двинулась шаг в шаг рядом, руки вообще держит внизу, но с раскрытыми ладонями.
Когда траншея стала видна, навстречу выскочил крепкий молодой парень в одежде местного боевика, то есть в камуфляжном комбезе, на голове повязка из зеленой ткани. Хорошо хоть пока без надписи «Аллах акбар!».
Я сказал с той же глуповато дружелюбной улыбкой:
– Ребята, я не вооружен, вы же видите. Мы прибыли по делу.
Он бросил быстрый взгляд на Ингрид, она застыла неподвижно, чтоб на нее поменьше оглядывались.
– По какому? – ответил он по-русски и без малейшего акцента.
