Евпраксия восхищалась своим женихом – и разочаровалась в супруге в первую же ночь. Он не смог воспользоваться красотой и покорностью жены. Он гладил, тискал, мял ее тело все с большей страстью, перешедшей в ярость, но тем дело и кончилось. Наконец он осыпал девушку – она так и осталась невинной после этой ночи! – непристойными упреками. Евпраксия в жизни ничего подобного не слышала! Она и не подозревала, что должна что-то делать, дабы вызвать у мужа желание. Она и подумать не могла, что обманула его ожидания, потому что оказалась ледышкой!..
Генрих удалился из ее покоев и оставил ее в слезах – снова и снова переживать укоры мужа и терзаться сознанием собственной вины. А на самом деле, никакой вины ее не было. Генрих за годы безудержного распутства, которому он предавался где мог, когда мог и с кем мог – он славился как один из величайших развратников своего времени! – изрядно порастратил свою мужскую силу. И нужны были средства посильнее, чем нежные ласки невинной, неопытной девушки, чтобы возбудить его. Евпраксии еще предстояло узнать об этом.
Императору дозволено было все. Его забавы – самые позорные, низменные! – вызывали восхищение верноподданных придворных, алчущих подачек с господского стола – пусть даже подачки эти отдавали гнильцой. Приближенные охотно разделяли распутные пристрастия своего господина. Ведь это соучастие поднимало их до него – а его опускало ниже низшего предела. Конечно, они чувствовали себя равными и своему господину – особенно когда он позволял им восходить на ложе к императрице!
Ну, это чересчур возвышенно сказано: восходить на ложе. Валять ее где попало и как попало, словно последнюю шлюху…
Да, Евпраксии пришлось испытать и это. Супруг ее мог вновь ощутить себя мужчиной только после того, как на его глазах молодые, полные сил красавцы насиловали его жену. А потом, после вспышки вожделения, приходил в себя. Генрих раскаивался. За этим следовали приступы опустошительной, изнурительной ревности, и снова, снова была во всем виновата покорная, одурманенная зельями Евпраксия – Адельгейда…
Сначала ее опаивали тонкими винами, настоями трав. Опаивали тайно. Потом она привыкла к распутству и стала считать его необходимой частью жизни императорского двора. Да и могла ли она думать иначе? Ведь на ночных бурных сборищах, когда все принадлежали всем, она встречалась с самыми неожиданными людьми, с теми, кто днем носил личину благопристойности и даже святости. А ночью не было ни богатых, ни бедных, ни знатных, ни простолюдинов, ни праведников, ни монахов. Оставались только грешники, еретики, служившие черные мессы во время своих разнузданных деяний. В сумятице плоти сближались герцоги и служанки, конюхи и маркграфини. Наравне с еретиками блудодействовали и монахи. Участвовала в таких сборищах и Адельгейда – аббатиса Кведлинбургского монастыря. Все вместе предавались разнузданному свальному греху: стоило погаснуть огням, каждый хватал как можно быстрее первую попавшуюся женщину и совокуплялся с ней, и эти совокупления считались признаком святости и благочестия.
А почему бы и нет? Всем известно, что даже в святом Риме от веку грешили так, что богобоязненные люди в ужасе отвращали взоры свои от папского престола. Несусветный разврат, мужеложство…
Император Генрих считал свои распутные сборища протестом против власти Рима. Он служил во время черных месс дьяволу именно потому, что не хотел служить Богу. Его никто не мог остановить – и меньше всего слабая женщина, которую он взял в жены и вверг в бездну греха.
Это происходило и во время сборищ в часовне, и в ее собственной опочивальне, куда Генрих приводил здоровых, полных сил молодых людей и принуждал Евпраксию – императрицу Адельгейду! – отдаваться им.
А что ей было делать? Видимо, страх перед смертным грехом самоубийства был страшнее беспрестанно свершаемого греха прелюбодеяния – свершаемого по приказу мужа.
И вот однажды Адельгейда поняла, что беременна. У Генриха уже было двое вполне взрослых детей от первого брака. Однако он все же обрадовался беременности жены. На какое-то время императрицу окружили заботой, ее берегли, ее не принуждали к участию в сладострастных сборищах. Но потом Генрих начал осмысливать случившееся. Он вспомнил, сколько мужчин принимала Адельгейда до него и одновременно с ним. В нем вновь пробудилась ревность. Да еще Адельгейда сама как-то бросила в ярости, озлившись за что-то на мужа (да уж, было за что!): она, дескать, сама не знает, от кого беременна.
Строго говоря, так оно и было, но зачем болтать такое? От чрезмерной ненависти к Генриху, надо думать. А может статься, она и сама не хотела ребенка, зачатого в одну из тех безумных ночей, когда она была всего лишь жертвой, жертвой вечерней, приносимой не Богу, а людям.
Беречь Адельгейду перестали. Когда Генрих отправился в Италию через Альпы, он вынудил жену следовать за собой. В ее положении это было очень тяжело, однако Адельгейда сама мечтала, чтобы с ней случился выкидыш. Выкидыша не произошло, ребенка она выносила, однако в положенный срок он родился мертвым.
Евпраксия не удержалась – зарыдала над беспомощным и ни в чем, конечно же, не повинным существом, однако про себя думала, что это наилучший выход. Вырасти ненавидимым и матерью, и отцом – что может быть хуже?
Смерть ребенка Адельгейда про себя считала подарком судьбы. Жутко звучит, но что поделать? А вскоре она получила еще один подарок – столь же двусмысленный и странный. Подарком этим был приезд в Верону, где тогда жила императрица, старшего сына Генриха – принца Конрада.
Когда Евпраксия поглядела на Конрада, она вспомнила своего отца. Нет, не из-за сходства между ними, хотя оба были редкостными красавцами. Если прежде она глушила в себе потаенную горечь на отца, который так беспощадно распорядился ее судьбой, то теперь возненавидела князя Всеволода. Ведь в то время, когда он просватал дочь за Генриха фон Штадена, первую причину всех ее несчастий, в императорском дворце подрастал этот светлый юноша, у которого до сих пор нет ни жены, ни невесты. А ведь ею могла бы стать она, Евпраксия! Почему отец не отдал ее Конраду?
Смешно, наверное, было так негодовать на судьбу, однако Евпраксия никак не могла перестать делать это. Особенно когда видела рядом Генриха и Конрада, когда сравнивала их манеры, их голоса, их обхождение, даже их манеру есть! И чем дальше, тем сильнее зрело в ней желание восстановить справедливость, получить то, чем она была обделена всю жизнь.
А обделена она была любовью…
Сначала Евпраксии чудилось, будто она ждет от Конрада лишь нежной дружбы. Как если бы они были дети, встретившиеся на некоем острове посреди бурного жизненного моря! Однако они не были детьми, ни он, ни она.
Бог весть, думал ли Конрад, что дальние верховые прогулки его с красавицей императрицей приведут к тому, к чему они все же и привели. Но несомненно одно: Евпраксия-Адельгейда искушала его сознательно и неотвратимо. Слишком много узнала она о радостях плоти за свою жизнь. И не могла уйти от своей природы: чувственной, развратной женщины (пусть ставшей такой против своей воли, но ставшей!). А он был полон жалости к очаровательной и несчастной красавице, которую вынужден был называть мачехой, несмотря на то, что мачеха была младше его…
