В этот миг в комнату ее вошел муж и рассказал, что произошло.
– Я не чувствую ни себя, ни что делаю, – бессвязно твердил он. – Мне надо уехать из этого места. Пойди к императрице… к моей матушке… попроси ее как можно скорее собраться и ехать в Зимний дворец.
Он всхлипнул, и Елизавета обняла его, как сестра. Только такую любовь муж готов был принять от нее, только такую любовь, похожую на жалость, но она уже смирилась с этим и сейчас мечтала лишь об одном: утешить его. Такими вот – перепуганными, плачущими в объятиях друг друга, словно осиротевшие дети, – и нашел их спустя несколько минут граф Пален.
Он подавил раздражение и сказал почтительно:
– Ваше величество, извольте идти царствовать! Александр вскочил.
– Нет, – сказал он тихо, но твердо, – я не хочу, я не могу!
В ту же минуту ему сделалось дурно, он начал падать, и жена едва успела поддержать его.
Послали за лейб-медиком Роджерсоном, который констатировал у государя нервические судороги, а в общем, ничего серьезного. Александр Павлович, по его словам, вполне мог выйти к солдатам.
Но еще долго Палену и Елизавете пришлось ободрять совершенно потерявшегося императора, чтобы он исполнил свой первый долг и показался народу. Наконец он решился.
Какое-то время солдаты Преображенского полка и Александр молчком стояли напротив, недоверчиво и испуганно вглядываясь в лица друг друга. Александру чудилось, что эти люди сейчас завопят:
– Какой он император?! Это самозванец и убийца! Бей его!
Он ощутимо дрожал.
Наконец Палену неприметными тычками удалось сдвинуть оцепенелого Александра с места и погнать его к выстроившимся поблизости семеновцам. Этот полк считался как бы собственным полком великого князя, тут Александр почувствовал себя полегче, к тому же непрестанный, настойчивый шепот Палена:
– Вы губите себя и нас! Очнитесь! – начал, наконец, действовать на эту слабую натуру.
Александр принялся шевелить губами и повторять вслед за Паленом, сперва тихо, потом все громче и громче:
– Император Павел скончался от апоплексического удара. Сын его пойдет по стопам Екатерины!
Слава Богу, грянуло «ура»: эти слова произвели ожидаемое действие. Пален смог перевести дух. Он посоветовал новому государю срочно отправиться в Зимний дворец. Александр с облегчением кивнул.
В это время Елизавета Алексеевна с помощью своей камер-фрейлины поспешно оделась и отправилась сообщить страшную новость Марии Федоровне. У входа в комнаты императрицы ее встретил пикет и никак не хотел пропускать. После долгих переговоров офицер наконец смягчился и пропустил Елизавету, которая с ужасом пыталась подобрать слова, однако судьба смилостивилась над нею: Мария Федоровна уже знала страшную новость.
Разбуженная и предупрежденная графиней Шарлоттой Ливен, императрица, забыв одеться, бросилась к той комнате, где Павел испустил дух. Но ее не пускали: над трупом теперь работали доктора, хирурги и парикмахеры, пытаясь придать ему вид человека, умершего приличной смертью. Здесь, в прихожей, и нашла свою свекровь Елизавета. Мария Федоровна, окруженная офицерами во главе с Бенигсеном, требовала императора. Ей отвечали:
– Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.
– Я не знаю никакого императора Александра! – кричала Мария Федоровна. – Я желаю видеть моего императора!
Она уселась перед дверьми, выходящими на лестницу, и заявила, что не сойдет с места, пока не увидит Павла. Похоже было, она не сознавала, что мужа нет в живых. Потом вдруг она вскочила – в пеньюаре и шубе, наброшенной на плечи, и воскликнула:
– Мне странно видеть вас неповинующимися мне! Если нет императора, то я ваша императрица! Одна я имею титул законной государыни! Я коронована, вы поплатитесь за неповиновение!
И опустилась на стул, шепча, словно в забытьи, на немецком языке, на коем всегда предпочитала изъясняться:
– Я хочу царствовать!
Эти слова то и дело вырывались у нее, вперемежку с причитаниями по убитому.
В комнате беспрестанно толпился народ. Люди приходили, уходили, прибывали посланные от Александра с требованиями к жене и матери немедля прибыть в Зимний, но Мария Федоровна отвечала, что уедет, лишь увидав Павла. С ней уже и говорить перестали!
В ту ночь в Михайловском дворце вообще был ужасный кавардак. Елизавета, которая от усталости и потрясения была почти на грани обморока, вдруг ощутила, как кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:
– Вы наша мать и государыня!
Она только и могла, что слабо улыбнуться этому доброму человеку, потом тихонько заплакала, впервые поверив, что все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.
Наконец между шестью и семью часами утра Мария Федоровна и Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала нового императора, лежавшего на диване, – бледного, расстроенного и подавленного. Мужество сменилось у него новым приступом слабости, изрядно затянувшимся.
Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными, влажными пальцами:
– Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет на это сил, пусть царствует, кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами царствуют!
Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна, и увидела, как тот передернулся. Она почувствовала, как глубоко оскорблен этот человек – оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра, ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что ей предстояло быть сильной за двоих – за себя и за мужа.
И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить – предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойти от его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тот беспорядок, в который он готов был ввергнуть империю. Умоляла его быть сильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотреть на доставшуюся ему власть как на крест и искупление.
Тем временем Мария Федоровна объявила среди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатом императрицы, не даст ни единого человека и вскоре вытянула из сына согласие, что придворные будут одинаково служить и ей, и ему. Она истерически потребовала, чтобы с этого времени статс-дамы и фрейлины получали шифры
[52] обеих императриц, ибо она ничего не хотела уступить Елизавете! Это было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения придворного этикета, однако в то время мать всего могла добиться от своего сына, и она не упускала случая. Стоило Марии Федоровне воскликнуть трагическим голосом: «Саша! Скажи мне: ты виновен?!» – как император становился мягким воском в ее руках. И Елизавета почувствовала, что краткие минуты полного доверия и дружбы, которые установились между ней и мужем и внушили ей надежду на счастье, уже истекли.
