Так вот о Марте (или Мэри!) Вильмонт. Княгиня любила ее столь пылко, что намеревалась лишить наследства родную дочь (правда, жизнь той шла вкривь и вкось, но все ж родная дочка!) и передать все свое состояние Марте. Однако привязанность немолодой, властной и вздорной дамы (а удержу Катерина Романовна ни в чем не знала, не ведала!) и связанные с этой привязанностью необходимые интимности тяготили ирландку, у которой в Англии был жених. Она отбыла в туманный Альбион вслед за своей кузиной Кэтрин, к которой княгиня ревновала ее столь пылко, что даже послала этой Кэтрин самый настоящий картель, то есть вызвала ее на дуэль! При этом Кэтрин, как выяснилось со слов кузины, увезла копию мемуаров княгини, а подлинник сожгла Марта, которая опасалась, что записки у нее будут украдены агентами Москвы (в смысле – Петербурга).
Почему? Для чего? И так уж она опасалась, что рукопись пропадет, что даже сожгла ее… Вроде как – не доставайся ж ты никому!
Когда до Англии, где жила Марта, дошла весть о кончине княгини Дашковой (это случилось в 1810 году), кузины начали хлопотать об издании рукописи. Об этом узнал живший в Англии Семен Романович Воронцов, брат Катерины Романовны, и возмутился. Он потребовал рукопись для изучения и признал ее фальшивкою, уверяя, что в ней много «не только ложного, но и невероятного». Однако каким-то образом кузины вновь завладели копией. А может статься, изготовили новую по памяти – пером они владели, судя по собственным своим запискам, пребойко! И все же они рукопись издали, но… аж в 1857 году. И не в Лондоне, а в Гамбурге – по-немецки с предисловием Александра Ивановича Герцена. Книга имела подзаголовок «К истории императрицы Екатерины II».
Герцен написал восхищенный очерк «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова», который отчасти перелагает «Записки», а отчасти дополняет их. Причем автор был при этом так воодушевлен, что изобразил княгиню красавицей небывалой, которая даже… оказалась способна склонить к интимным шалостям Никиту Панина и тем вовлекла его в комплот. Вот порадовалась небось на небесах Катерина Романовна!
Восхищение господина Герцена понять легко: худо-бедно Катерина Романовна «обличала самодержавие», столь ненавидимое им, а значит, была средством той самой «революционной агитации», которую и начал не вовремя пробужденный декабристами Герцен. А ведь Дашкова была ярой, воинствующей поборницей крепостного права! И преимущества его она весьма убедительно отстаивала во время своего вояжа по просвещенной Европе. Но поскольку сие «не вписывалось в формат» образа, Александр Иванович предпочел об этом вовсе не знать. Зато он восторгался теми задачами, которые ставила перед собой Дашкова: не «сохранить для потомства», «воскресить», «воссоздать» эпизоды своей удивительной жизни, а показать, как «опасно плыть на одном корабле с „великими мира сего“» … «Придворная атмосфера душит развитие самых энергических натур» – таков ее вывод, подчеркивал он.
Ее ли?.. Или «Записки» являются созданием не только пылкой, самообольщенной и самовлюбленной княгини, а также двух ирланских кузин, но к нему еще и острослов да памфлетист Александр Иванович Герцен «руку приложил»?
Темна вода во облацех творчества. Кто автор «Слова о полку Игореве»? Кто автор «Mon histoire» княгини Дашковой?
А впрочем, какая разница? Литература (как и всякий продукт всякого творческого процесса) – реальность субъективная, а посему сойдемся на том, что и «Записки» достопочтенной княгини, и сия новелла – не более чем «идеал фантазии».
Или не идеал. Но это уж на усмотрение снисходительного читателя…
Костер неистовой любви
(Марина Цветаева)
Как-то раз, туманным ноябрьским вечером 1924 года, на Карловом мосту, что над рекой Влтавой в Праге, стояла, низко перегнувшись через перила, какая-то женщина и смотрела на воду. В этот поздний, очень поздний час больше ни одного человека не оказалось ни на мосту, ни на набережной, и некому было или удивиться: «Что она там высматривает, ведь ничего не видно!» – или встревожиться: «Не задумала ли недоброе?»
На эту женщину смотрел лишь каменный всадник по имени рыцарь Брунсвик. Его статуя находилась не на самом мосту, а ниже у реки, однако он часто видел здесь эту женщину. Он ей нравился, и знаменитый пражский рыцарь знал это (если статуи, конечно, могут что-то знать). Она смотрела в его суровое и задумчивое каменное лицо с дружеской улыбкой и что-то тихонько шептала. Однажды она пришла с каким-то мужчиной и показывала ему Брунсвика, словно знакомила со своим другом. И сказала:
– Я люблю его. Он очень похож на меня!
Мужчина рассмеялся. А рыцарь, пожалуй, обиделся бы – если бы каменные статуи могли обижаться. Ну что за глупости, как он мог быть на нее похож?!
На ее узких губах, которые беспрестанно шевелились (женщина была говорлива), лежала легкая усмешка. У нее был отрешенный взгляд, но иногда он менялся, становился цепким, вдумчивым – если тот, с кем она шла, оказывался достоен всматривания и сочувствия.
У нее были стриженые темно-русые волосы и короткая челка на лбу. Руки – сильные, с широкими ладонями, с пальцами, на которых виднелись следы чернил и желтизна от табака. Да, она много курила, каким-то непостижимым образом выдыхая через ноздри слоистые голубоватые дымные кольца. На руках женщина носила массивные серебряные кольца и браслеты, которые начинали тревожно позвякивать, когда она доставала папиросу, вставляла ее в деревянный мундштук… Она была тонка, невелика ростом и одета так небрежно, как одеваются женщины либо с недостатком средств, либо те, которые думают, что внешность не имеет никакого значения, а гораздо важнее совсем иное…
Эта женщина думала именно так. К тому же она и в самом деле была бедна.
Прошлой осенью рыцарь видел ее особенно часто. Тогда она приходила тоже поздним-поздним вечером, когда набережные пустели, и вот так же перевешивалась через перила Карлова моста. И непонятно было, хочет ли она рассмотреть что-то внизу или набирается решимости кинуться с моста.
Тогда… тогда, ровно год назад, она пыталась рассмотреть, как выглядит вода, в которую ей так хочется броситься. Но было страшно сделать это. И она шептала, молила, напряженно вглядываясь в шевеленье темных волн:
– Вода, поднимись, возьми меня!
Потом переставала шептать и глядела вниз еще напряженней: не услышала ли вода? Не поднимается ли?
Вода то ли не слышала, то ли не хотела отзываться. Тогда женщина начинала молить снова и снова, громче и громче, однако Влтава не отвечала, медленно струила дальше свои темные, закованные в камень воды.
Может быть, Влтава не понимала чужого языка? Ведь эта женщина была не чешка, а русская.
А впрочем, что за разница, на каком языке зовут смерть как последнее спасение от любви? Да, эта женщина хотела умереть потому, что любила слишком сильно, потому, что сильно любили ее…
Странно, диковинно, невероятно! Такой любви надо радоваться, ведь правда?
Вся беда этой женщины заключалась в том, что она не умела радоваться любви. Она умела только страдать. И если жизнь доставляла ей слишком мало страданий (а между тем жизнь никогда не была к ней ласкова и добра, только и знала, что терзала ее да мучила!), она умела создавать себе страдания сама.
