Ну да, она была по-прежнему прекрасной, хотя ей шел уже пятьдесят первый год. Обычно женщины в эту пору уже увядают… но не такова была Нинон. Ее выражение: «Если уж Богу было угодно дать женщине морщины, он мог бы, по крайней мере, часть из них разместить на подошвах ног», можно считать обыкновенным кокетством! Она выглядела ошеломляюще. Сын маркиза де Севинье — того самого, которому Нинон давным-давно писала свои знаменитые письма, — спустя двадцать четыре года после отца влюбился в Нинон до смерти и пользовался ее расположением. Что и говорить, к членам этой семьи она испытывала особую склонность! Его мать, знаменитая маркиза де Севинье, в шутку называла любовницу сына «своею невесткой» — но сама-то она была на десять лет моложе Нинон.
Спустя три года Нинон сошлась с молодым, красивым и изящным графом Фиеско, из известного генуэзского рода. Любовники обожали друг друга. Но граф был очень самолюбив. Он отлично помнил один из афоризмов подруги: «Искренняя сердечная связь — пьеса, где акты самые краткие, а антракты самые длинные» и все время боялся, что вот-вот начнутся те самые антракты. Он не хотел быть брошенным непостоянной Нинон и пополнить ряды ее отвергнутых поклонников. И видел только один способ избежать этого: опередить ее, то есть бросить ее первым. И вот однажды, после страстной ночи, граф прислал Нинон записку: «Дружок, не находите ли вы, что мы достаточно насладились любовью и пора прекратить наши отношения? Вы по натуре непостоянны, я по природе горд. Вы, вероятно, скоро утешитесь, потеряв меня, и мой поступок не покажется вам слишком жестоким. Вы согласны, не правда ли? Прощайте!» Нинон вместо ответа послала ему свой длинный локон. Граф Фиеско ринулся обратно и снова был у ее ног. Следующая ночь была еще восхитительнее… Но когда граф вернулся домой, ему подали записку от Нинон: «Дружок! Вы знаете, что я по натуре непостоянна, но вы не знали, что я так же горда, как и вы. Я не собиралась расставаться с вами, но вы сами навели меня на подобную мысль. Тем хуже для вас. Вы, вероятно, скоро утешитесь, потеряв меня, и это послужит мне утешением. Прощайте!» Граф Фиеско немедленно разделил присланный накануне локон: одну половину оставил у себя, а другую послал Нинон: «Спасибо за урок. Предполагая, что локон может пригодиться и для моего преемника, я счастлив дать вам возможность не обрезать снова роскошных волос. Для меня это не лишение: локон был очень густой».
Оба долго жалели о разрыве… оба утешились с другими. Нинон вскоре снова забеременела. Дочь родилась мертвой.
Впрочем, Нинон знала, что не создана для долгого горя. К детям она относилась скептически и однажды написала одной своей приятельнице: «Ваш ребенок не говорит? Да вы просто счастливица — он не будет пересказывать ваши слова!»
Наверное, не зря она так сторонилась детей, избегала всяких упоминаний о своих сыновьях, которые воспитывались под присмотром отцов. Вряд ли, впрочем, она чувствовала, какой удар может быть ей нанесен через одного из них… И никакое облачко не затуманило ее ясного взгляда, когда зимой 1667 года, гуляя в Тюильри, она встретила своего давнишнего обожателя маркиза де Жерсея в сопровождении молодого человека, синие глаза которого поразили ее. А улыбка Жерсея открыла ей, кто он такой, тот юноша.
Ее сын! Ее сын, которого она родила вскоре после того, как лишилась незабываемого Ариста!
Ах, все это принадлежало далекому прошлому…
— Ну что ж, маркиз, — проговорила Нинон приветливо, — я рада, что вы вернулись в Париж. Надеюсь видеть вас у себя на улице Турнель.
— Можете не называть вашего адреса, — улыбнулся маркиз. — Я помню его. Помнил все годы и мечтал снова побывать в вашем уютном домике. Благодарю за приглашение.
— Благодарю за согласие навестить меня, — улыбнулась Нинон, подавая ему руку для поцелуя. — И приводите с собой вашего протеже, — проговорила она, любезно улыбаясь, и лишь тот, кто знал ее очень, очень хорошо, расслышал бы в последних словах нотку принуждения и понял, что Нинон просто отдает дань вежливости. Но радость, которой озарилось лицо молодого человека, невольно тронула ее, она улыбнулась…
Все-таки ей было приятно видеть юношу, своего красавца сына, и она его принимали на рю Турнель с особым вниманием. Но бедняга неправильно истолковал внимание! Он влюбился в красавицу, о возрасте и склонностях которой ходили легенды. Ах, почему юность так тянется к зрелости? Какой ответ на какие вопросы она надеется получить? До мудрости нужно дорасти, нужно совершить свои собственные ошибки, нужно научиться думать своим умом…
Альберт де Вилье был готов на все, только бы оказаться в постели Нинон. Он не мог понять, почему всем можно, а ему — нельзя?! Расстаться с невинностью он мечтал только в объятиях сей прекрасной дамы.
Охи-вздохи незрелого юнца забавляли Нинон, она и не предполагала, что тот влюбился. Для нее это была игра… всего лишь игра, но любовь отомстила ей за склонность играть чувствами людей. Однажды Альберт кинулся перед Нинон на колени и признался, что обожает ее, что жаждет ее! У Нинон не было никакого желания разыгрывать из себя новую Иокасту,
[13] и ей пришлось открыть Альберту, что она его мать.
Однако если Нинон ожидала, что мальчик кинется ей в объятия с криком: «Дорогая мамочка, как я счастлив!», то ошиблась. Такого ужаса она еще не видела на мужском лице! Она даже обиделась несколько, а между тем коленопреклоненный Альберт вскочил и кинулся вон из дому.
Нинон не успела его остановить. Она пожала плечами и отправилась спать. Однако утром ее разбудил садовник, принесший ужасную весть: в саду лежит молодой человек с перерезанным горлом, сжимающий в руке окровавленный кинжал.
Это был он, Альберт! Он покончил с собой!
Нинон, прослушав известие, упала в кресло почти без чувств. Приехал де Жерсей… Он обезумел от горя, но все же у него хватило сил собраться, повелеть унести Альберта. А Нинон все сидела в кресле, неподвижными глазами глядя в зеркало. И чудилось ей, что видит она не свое прекрасное лицо, а какую-то другую женщину, тоже очень красивую, но очень недобрую, с мстительным выражением лица.
— Ты думала, любовь — игра? — услышала она голос той женщины. — Ты думала, это лишь каприз твоего тела? И вот однажды благодаря капризу своего тела ты родила мальчика… а потом очередной каприз довел его до смерти… Неужели ты не перестанешь играть с чувствами людей? Неужели тебя не вразумил столь ужасный случай?
— Кто ты? — спросила Нинон, и собравшиеся вокруг слуги посмотрели на нее с ужасом: сидит напротив зеркала и разговаривает со своим отражением!
— Я — любовь, — последовал ответ. — Я хотела заставить тебя одуматься.
— Неужели? — скептически проговорила Нинон, вызвав новый припадок ужаса у прислуги. — Ты хотела вразумить меня… ты хотела отомстить мне за мою веселую жизнь… Но я осталась жива! Умер другой! Ты отомстила не мне, а моему сыну!
— Мадам, — услышала она иной голос, робкий и дрожащий, и увидела свою субретку, испуганно склонившуюся к ней. — Что с вами, мадам?!
