В лекционном зале творилось что-то страшное. Народ толпился,
перешептывался, и все с придыханием рассказывали о каком-то заезжем профессоре,
чуть ли не мессии, который должен «пролить луч света на нашу безнадежную
серость».
Когда все уселись, чудесного вида старикашечка, явно
истерик, которого хлебом не корми, дай исполнить какой-нибудь номер под
восторженные аплодисменты публики, появился на сцене, поулыбался и занял
кафедру.
Суть его пространного, но, впрочем, весьма сочного
выступления сводилась к следующему:
«Сон — это кривое зеркало реальности, которое надлежит
исправить.
Сон — это великая загадка, в ней ключ к бессознательному,
поэтому ее надлежит разгадать.
Сон — это анализ прошлых ошибок и заблуждений, урок, который
нам надлежит извлечь.
Сон — это отдых, которого мы лишены из-за снов, поэтому сон
надлежит лишить сна».
Все это казалось мне интеллектуальным плутовством. Видимо,
по этой же причине Заратустра не проявил к обсуждению лекции никакого интереса.
Впрочем, может быть, и по какой-то другой причине.
— Во снах мы делаем то, что запрещаем себе сделать в
жизни, — заканчивал свою лекцию заезжий профессор, — и мы должны
знать, чего же мы бессознательно хотим, чтобы не делать этого.
Заратустра расхохотался, и непременно вышел бы скандал, если
бы смех его не утонул в бурных аплодисментах собравшейся публики. По-моему, все
были удовлетворены: профессор — аплодисментами, публика — лучом, который сделал
то, что должен был сделать, Заратустра — смехотворностью, а я — смехом
Заратустры.
Признаться, всю лекцию я елозил на стуле, словно в плохо
укрепленном седле, не зная, как потом оправдаться перед Заратустрой за этот
ученый фарс. Но, к счастью, все обошлось.
Мы вышли из аудитории, и Заратустра сказал, как всегда
просто и без затей:
— Может быть, мы больше не пойдем на этот семинар?
Разумеется, я согласился. И мы отправились на дачу, а в
электричке Заратустра говорил мне:
«Хорошо учат они, стоя на кафедрах добродетели. И находят
способы они замечательные убедить человека в необходимости следовать их
предписаниям. Авторитетны они и красноречивы, безусловно, умны и находчивы, эти
глашатаи смерти. Но чему они учат человека, не зная его?
Учат они вас сдерживать человека в себе ради человечества.
Но человечество в глазах их — не люди отдельные, не совокупность людей даже, а
пустота, уподобленная божеству. Незнакома мне пустота эта, а если действительно
нет ее, так ради чего мне сдерживать в себе человека, если не из-за глупости
их, профессоров добродетели?
Хотят они зыбкий найти консенсус между тем, что есть в Мире,
и тем, чего нет в Нем. Не для того ли, чтоб ограничить то, что есть в Нем, тем,
чего нет? Боятся они того, что есть, но не потому, что оно — зло, но потому,
что не знают они, что делать с ним. Нет, не по дороге мне с добродетельными!
Думают они, что если расставить все по порядку, то можно
будет начать им движение. Но что они будут делать? Не имеют же они цели иной,
кроме той, чтобы расставить все по порядку. Возводят мост к середине реки
кафедры добродетели, а потому неважно мне, насколько правы они, ибо в любом
случае это мост в реку!
Конечно, верю я добродетельным, всё могут они объяснить, всё
могут по местам расставить — в линейку или по полочкам. Стремитесь вы порядок
навести в своем хаосе, ибо сказали вам, что хаос плох. Но не знаете вы одного:
что нет в вас ни порядка, ни хаоса!
Предметны и порядок, и хаос, о которых говорите вы, иллюзией
увлеченные. Лишь вокруг они, как куски пенопласта, плавают по воде. Внутри же
предметов нет ни предметов самих, ни качеств предметных. Но не в силах человек
логике своей воспротивиться. Логика же требует ваша порядка, так что ждите
теперь, будет вам хаос!
Логика — о знаках бестелесных наука. Но где же знак найти,
отражающий непредметное? Обозначение не отражает, отражаемое переменчиво, а
знак стабилен. Слово обозначает Солнце, но им не является. А если умрет Солнце,
что означать будет слово это, его означавшее? Зачем вам слова?
Стена, сложенная из камней, — это «порядок» для логика
самонадеянного, а для меня же — хаос. Строитель сложит стену, отряхнет руки,
хлопнет в ладоши и скажет: "Порядок!" А ночью вор придет, головой
покачает, глядя на стену, днем построенную, и скажет: "Непорядок!" О
чем они говорят?
Да, в мире слов все вам нетрудно подвергнуть лингвистической
проработке в газовых камерах языка вашего. Соорудить закономерности меж словами
— не великого ума дело! — это как правила придумать для игры, тобой же
придуманной.
Но разве же все взятое это вместе — не игра? Не ведаете вы
того, что не живете вы, а играете, ибо не можете замолчать! Но и того более —
не ведаете вы, что попались на крючок собственный, ибо нельзя же вам у самих
себя выиграть!
Стоя на кафедрах добродетели, придумывают слова мудрецы
ваши. Их говорят они, вами играют, играемые сами. И потому игра эта — игра,
чтобы не жить, не хотят жизнь знать страшащиеся. Игра это смерти в жизни вашей,
несчастные!
Добродетель — игра в слова, игра пустотами. Кафедры
добродетели — кузницы смерти пред домнами страха. И не в том смерть, что они
говорят, но смерть в том, что они говорят!
А потому, что бы ни сказали они, стоя на кафедрах своих
добродетели, они множат смерть!»
— Зар, но если нужно молчать, зачем ты говоришь со
мной? — удивился я.
— А ты умеешь по-другому? — таким был его ответ,
ответ невеселый по взятой ноте, но, спустя мгновение, Заратустра мне улыбнулся.
Сейчас я сижу за столом и кропотливо записываю все, что
помню из сказанного сегодня Заратустрой, но убей меня бог, он умолчал о чем-то,
что самому мне никак не понять. Что значит его: «А ты умеешь по-другому?»
Надо подумать…
Я его расспрашиваю, значит, я что-то ищу. Может быть, я ищу
новую добродетель? После всего сказанного им сегодня подобные стремления,
конечно, полная ерунда, да и стремления вообще не в его духе.
Что бы он ни сказал мне — это будет лишь его половина моста.
Я «не умею по-другому»…
Так я расспрашиваю его, значит, мне интересно то, что он
скажет. Если мне интересно то, что он говорит, значит, мне не интересен он сам.
Я интересуюсь тем, что он говорит, а не тем, что он есть. Но слова — ничто. Я
интересуюсь тем, чего нет, ограничивая этим то, что есть. Я его ограничиваю!
Сам!…
Зар только что вернулся домой после вечернего моциона,
умылся, пожелал мне спокойной ночи и отправился спать. Что ему приснится этой
ночью — то, что он хочет, или то, чего он не хочет? Сегодняшний артист,
надеюсь, сломает себе голову на этом вопросе. Что-то зло я шучу…
В печке потрескивают поленья, мне придется подождать, пока
они догорят, а вот писать на сегодня уже больше нечего. У меня есть добрых два
часа, чтобы подумать о том, как не думать. Глупо, да? Ну, по крайней мере, я
теперь знаю, что такое «добродетель», подобродетельствую…
