— Ну что? Вспомнил? — тихо продолжил он после
паузы.
— Как я открыл маленькую дверцу башни и встал на
проволоку?
Он радостно посмотрел на меня.
— Не хочется вас расстраивать, — я пытался быть
деликатным, — но так, чтобы это было именно со мной, то, кажется, нет.
Нет.
— Ну, конечно, ты ведь умер тогда, — незнакомец
произнес эту фразу с уверенностью, которая слишком контрастировала с очевидной
парадоксальностью данного утверждения. — Ничего, вспомнишь, — он
снова помедлил, а затем продолжил, уже почти шепотом: — Я тебя искал, канатный
плясун…
Он был смущен, его большие миндалевидные глаза лучились, и я
непроизвольно улыбнулся ему в ответ. Казалось, теперь я его узнал. Но где мы с
ним виделись? Что со мной происходит? Может быть, я только что получил
сотрясение мозга, столкнувшись с этой благословенной осиной, и теперь
галлюцинирую в забытьи? Просто какая-то «Алиса в стране чудес»! Но если это и
был сон, то, право, мне не хотелось просыпаться.
— Ты прости меня, — тихо произнес незнакомец, в
котором я уже (сумасшедший!) подозревал Заратустру. — Я оставил тебя там,
в дупле. Сглупил, было дело. Я сказал, что не буду больше разговаривать с
мертвыми. Я не знал тогда, что нет смерти в смерти, что смерть только в жизни —
смерть. Прости. Я искал смерти, оттого, видно, и думал, что она есть. Прости,
ладно?
— Не бери в голову, Зар, — вдруг сказал я и тут же
испугался собственных слов: казалось, что это не я, но кто-то во мне ответил
его смущению.
— Спасибо. Я знал, что ты меня простишь, — и
кажется, что тяжелый груз упал в этот миг с его плеч. Всем корпусом он
повернулся ко мне. — Мы ведь друзья? — и отчаянная надежда на мое
«да» звучала в этом вопросе.
— Еще бы!
— Ты скучал обо мне? — и этот гигант залился
краской.
— Скучал, только я не знал, что о тебе, но скучал. Ты
простишь меня?
— Вот тоже скажешь! — он засмеялся. — Ты ведь
умер тогда.
В голове моей воцарилась ужасная терминологическая путаница.
Я так и не мог понять, что думает мой собеседник: есть смерть или же ее
все-таки нет. И если ее нет, то как тогда получилось, что я все-таки «умер».
Но, кажется, Заратустру эта проблема совершенно не беспокоила. Может быть, это
и не было проблемой?
Я растерялся, но усилием воли все-таки воздержался от
дополнительных расспросов. Он был настолько спокоен, настолько доволен, что я
со своим терминологическим занудством был бы совсем некстати. Да и какая
ерунда, право! Умер, не умер — один черт!
— А теперь как? Произвожу впечатление живого? —
поинтересовался я. — Дышится, по крайней мере, легко.
— И только-то? — спросил он с наигранным укором.
— Нет.
Мы молчали какое-то время.
— Ты устал? — он посмотрел на меня с
озабоченностью(или заботой?).
— Есть малость. Ерунда, — я пытался выглядеть
равнодушным, и мне не хотелось прерывать этот странный, все более
завораживающий меня разговор из-за слабости, нахлынувшей изнутри.
— Усталый должен отдыхать, а не искать новых
ощущений, — строго сказал Заратустра, потом помедлил и продолжил как-то
отстраненно: — Кожа у людей притупилась, онемела. Путь бесчувственного — между
убийством и суицидом. Не надо больше крови, Андрей, ни своей, ни чужой, хватит.
Иллюзия ничего не стоит. Отдохни, дышится ведь легко…
Заратустра окидывал взглядом пунцовое небо, а я смотрел на
него, завороженный и потрясенный. Неизъяснимое волнение охватило меня, эта
встреча — нечто очень важное в моей жизни. Но что мне предстояло пережить с
этим человеком? Человеком ли? Сверхчеловеком?
IV
Река несла мимо нас свои темные воды, на том берегу
виднелась черная полоска соснового леса, а погружающееся в небытие солнце
окрасило горизонт розовой пеленой рваных облаков.
«Человек не умеет быть человеком, — продолжал
Заратустра. — Он ведь даже не может говорить с другим человеком напрямую,
без соглядатаев и посредников. Он подобно шпиону подслушивает свой собственный
разговор. В присутствии шпиона нельзя не лгать, особенно если страшно. Не
умеете вы говорить друг с другом глаза в глаза.
Видишь тот берег? Чтобы перейти туда, тебе не нужен мост,
тебе просто не нужно бояться. Ничто вам не угрожает, только страх ваш рисует
опасность. Столь же мнима опасность, сколь и страх, ее порождающий.
Но появился страх раньше самосознания, вот поэтому доверяет
человек страху, а самому Себе — нет. Страх породил самосознание, простое
породило сложное. Это нормально. Человек произошел от червя, стоит ли стыдиться
своей родословной? Сложное всегда следует за простым.
Теперь человек стоит в очереди к Себе самому, но он стоит в
очереди последним, он стоит за червем. Так он ничего не дождется. Скорее уж
действительно станет червь человеком!
Но ожидание ожиданию — рознь, а покой — не бездействие.
Бездействие не может быть покоем, ведь жизнь продолжается. Но некуда идти, если
незачем. Все уже есть в человеке, все предусмотрено, но есть ли он Сам?
Простое понять труднее всего, и создано было сложное, чтобы
понять простое. Нужно сложное, но нужно оно для простого, а не само по себе.
Сложное — лишь инструмент, а простое — оно и есть сама жизнь. Кто поймет роль
сложного и место простого, тот позволит жизни своей жить.
Не люблю я суеты человеческой. Пытается суетливый попасть в
струю, но разве можно попасть в себя Самого? Поток жизни — не жизнь, но
человек, и не может он попасть в Себя самого, а потому не люблю я человеческой
суеты.
Не люблю я человеческого тщеславия. Тщеславному есть что
терять. Он будет бояться, даже если предметом его тщеславия будет бесстрашие. Я
не люблю выигрыш проигрыша.
Не люблю я человеческих оправданий. Поиск причины — это
поиск конца, но не начала. Всегда оправдать можно собственное бездействие, зная
причину. Но любой конец иллюзорен, однако реален он для имеющего оправдание.
Можно стать жертвой, даже она если никому не нужна. Я не люблю оправданий
глупости.
Не люблю я человеческих знаний. Один норовит знанием своим
учить другого, но кто же голоден до чужого знания? Знание человеческое — словно
яйцо без семени, коли не будет оно съедено, то протухнет, и потому нужно
знающему скормить свое знание. А вырасти из яйца этого ничего не вырастет, ибо
не для того рождалось оно, чтобы жить, но для того только, чтобы умереть. Не
люблю я знаний, которыми учат.
Не люблю я созидания человеческого. Ибо какая разница, что
от трудов ваших меняется форма вещества, если не меняется вещество? Иллюзия
созидания обманывает созидающего. И когда строят, разрушая, то не строят, а
рушат. И когда созидают ради созидания, то созидают смерть. Созидание
разрушения ради я не люблю.
Не люблю я добродетелей человеческих. Ибо то, что от сердца
идет, не имеет имени, а то, что от разума, — смысла. Нет, не заслуга
добродетель ваша, но могильщик, отпевающий искренность. Знайте же, что не
выдают медали за искренность, но добродетель ваша в орденах, словно в латах
цинковых. И подобны коросте гнойной эти латы, что покрывают собой сердце ваше,
и иссохнет оно от заботы такой и вас погубит. Я же не почитаю почитаемых
добродетелей.
