И как же велика эта песнь, как безоблачна она и чиста! О,
как бы хотел я петь и петь эту песнь сквозь слетающие календари моих лет!
Ночь — святительница молчания, ибо замолкают языки
вавилоновы, касаясь сахарных нёб! Не терпит ночь речи, ибо не выносит она лжи,
великая блудница!
«Молчите! — говорит властительница Ночь. — Все я
спрятала в своем черном плаще, только слова ваши не могу я укрыть: так
замолчите же или пойте! Хватит глупости и лицемерия, оставьте их до утра, пусть
сожжет их Солнце — мой вечный жених!»
«Хуже нет печальной радости», — так говорит эта Ночь. И
я вторю ей: «Нет хуже печальной радости».
К чему живете вы, не знающие смеха? К чему вы мудрствуете,
не знающие крика восторга? К чему вы любите, не знающие безумья?
Прочь от меня, прочь, нечестивцы, прочь! Безумную песнь свою
поет Заратустра под аккомпанемент преданной ему ночи!
«Знаете ли вы большего имморалиста, чем я?» — так говорю я
ханжествующим.
«Знаете ли вы души моей свет?» — так говорю я страждущим.
«Знаете ли вы самих Себя?» — так говорю я ищущим.
«Вот вам моя ночная песнь!» — так говорю я обретшим.
Но что же сказать мне тебе, друг мой?
Твой Заратустра.
Танцевальная песнь
Афины
Привет шлет тебе город, в котором даже камни хранят великую
тайну близости!
Вот он, великий город, вот он — великий в своей
молчаливости!
Как же хорош он, залитый солнцем! Как ворожит его ночь!
Сколько в нем радости, сколько печали! Вся история человечества заключена в
нем. Взлеты и падения человечества помнят теплые камни города этого, хранящего
тайну!
«Что ж так хорошо хранит он историю человечества и не помнит
о человеке?» — думал я, когда заслышал божественную музыку, доносившуюся ко мне
с моря, и поспешил на сладостные, тягучие ее ноты.
Так бежал я, влекомый чарующими звуками, когда открылась мне
площадка, выложенная мраморными плитами, что выходила навстречу бескрайним
водам, над которыми в трепетном ожидании зависло вечернее солнце.
Шесть прекрасных девушек со стройными станами, увитые
лепестками роз, и шесть юношей прекрасных, как южные кипарисы, с
полуобнаженными торсами, танцевали сиртаки под музыку Купидоновой флейты.
Их руки сплелись, подобно молодым виноградным лозам, обнимая
покатые плечи, а головы их склонились, словно спелые бутоны роз чайных, что
смущены своей девственной красотой.
Музыка текла игриво, словно водные струи по мраморной глади,
и нежила, подобно майскому ветру. Привставая на носочки, будто бы на
мелководье, двенадцать созданий, как весенняя листва юных, вычерчивали ровные
круги на площадке, предназначенной танцу.
Я замер, как на заре замирают безвольные птахи, разбуженные
первыми лучами нового дня. Но вдруг оборвались магические всполохи флейты, и
кто-то сказал: «Смотрите, смотрите! Это Заратустра — Танцор!»
В мгновение ока окружили меня молодые созданья, щебеча и
мурлыкая. «Станцуй свой Танец для нас, Заратустра!» — так обращались они ко мне
своими бархатными и шелковистыми голосами.
И я смеялся в ответ божествам: «Вы сами не понимаете, о чем
просите Заратустру! Как может он танцевать, когда румяны так ваши щеки, так
красивы тела, так задорны звуки вашего юного смеха! Нет, Заратустра не в силах
танцевать перед божествами. Лучше уж вы станцуйте для Заратустры свой танец,
пусть напитается счастьем его уставшее сердце! А я, так и быть, напою вам
песню…»
Рассмеялись они в ответ на мое смущение, разбежались, чтобы
занять свои места в танце, и замерли.
Вот что пел великий танцор, когда они танцевали:
«Танцуйте, как птицы танцуют!» — так говорят две женщины:
Жизнь и Мудрость — тем, кто готов слышать их голос.
«Кто не разочаровывался, тот, видно, и не был
очарован», — так говорит Жизнь и танцует.
«Кто не заблуждался, тот, верно, и не мыслил», — так
говорит подруга ее, Мудрость, и танцует.
«Те же, кто вечно заблуждается, те же, кто всегда
разочарованы — те не знают и радости Танца!» — так говорят эти женщины.
«Тот не изменял самому Себе, кто не изменял нам», —
говорят они и смеются.
«Тот, кто изменил самому Себе, — тот сломал себе ногу.
Плохой же танцор из хромоножки!» — так говорят они и заливаются смехом.
«Злится тот, кто сломал себе ногу. Ох, ох! Но кто же виноват
в том, кроме него самого?» — так говорят мои женщины и гримасничают.
«Мы любим тех, кто смеется! Мы покидаем того, кто сетует и
скрежещет зубами!» — так говорят они всем, кто не сетует и не скрежещет зубами.
«Но как же поймать вас, неуловимые?» — спрашивает их
Человек.
«А что же ты, вопрошающий, не танцуешь? Сидючи ты не узнаешь
ответа!» — так говорят мои бестии легковесные, не прекращая своего танца.
«Но с кем же из вас танцевать мне, чтобы другая не стала
мстить мне из ревности?» — раздумывает Человек.
И смеются они в ответ Человеку: «Кто танцует лишь с одной из
нас, тот не танцует вовсе!».
«Но как же мне быть, не умею я танцевать с двумя!» —
сокрушается Человек и в отчаянии вскидывает руки.
«Это от того, что неверно ты нас понимаешь, отчаявшийся!» —
так говорят они Человеку.
«Что же мне делать?! Что же мне делать?!» — сокрушается
Человек.
«Танцевать!» — говорит Жизнь.
«Танцевать!» — говорит Мудрость.
«Танцевать!» — говорят они вместе.
Такую песню пел я моей юности и плакал беззвучно, глядя на
чудесный танец юных птенцов, прекрасных, как всякая радость. Но недолго
пришлось мне плакать, ибо увлекли меня божественные созданья в свой хоровод.
И вместе мы пели: «Танцевать! Танцевать! Танцевать!»
И свивались руки наши, словно молодые виноградные лозы.
И сгибались тела наши, как сгибается кипарис, повинуясь
южному ветру.
И ходили мы на носках по каменным плитам, словно по воде,
воздушные.
И колыхались на головах наших лепестки алых роз.
И замерло солнце над горизонтом, и упало за горизонт, как
только отзвучали последние ноты нашего Танца.
«Идите же спать, идите любить!» — так говорил я к юным моим
божествам.
Они же смеялись: «А как же ты, Заратустра?!»
«Что смеетесь вы, безвозрастные? Разве же хромоног
Заратустра? И разве закончился его Танец?»
И зарделись их щеки, и побежали они в город, где даже камни
хранят близости великую тайну.
