Он уверен в своей скорой смерти и выказывает полное
нежелание жить. Он отнекивается от жизни, как ребенок, которому пришлась не по
душе утренняя манная каша.
Он пытался суицидировать, но, к счастью, безрезультатно,
после чего и оказался в стенах нашей клиники. Интересно, как можно хотеть того,
сладость чего ты никогда не испытывал? (Я имею в виду смерть.)
Другой мой новый пациент, напротив, сам жить хочет, даже очень,
но отчаянно отказывает в этом праве другим. Он их просто не ощущает — такая
абсолютная нечуткость, они его раздражают, он ими раздражается.
Он работает фельдшером в следственном изоляторе, но,
кажется, сам пребывает в неком психологическом изоляторе. Люди потеряли для
него качество жизненности, впрочем, на поверку — это только проекция.
Третий молодой человек, которого я взял сегодня на терапию,
только что вернулся из армии, где стал свидетелем убийства двух своих
сослуживцев «товарищами по оружию».
Теперь он срывается на крик, встречая малейшее
сопротивление, и готов стереть в порошок любого, кто осмелится ему перечить.
«Если ты сам не кричишь, то кричат на тебя», — говорит он. Кричат и
убивают…
Его крик, его агрессия — это почти животный ужас. Это крик
умирающего, ужаснувшегося собственной смерти. Его страшит не утрата жизни как
таковой, но именно смерть. В этом мальчике кричит само человечество.
В сущности, трое этих юношей весьма похожи на каждого из
нас, их страхи — это наши страхи. Если бы я обладал большим хладнокровием, то
назвал бы этих мальчиков «гротескной пародией на идеалистов».
Идеализм, чувственность которого воспевается его патриархами
и апологетами, на поверку страдает полной невосприимчивостью. Идеалист
безжизнен, и лишь оттого — мертв, даже при отчаянных декларациях желания жить.
Так вот, дежурство мое подошло к концу, в девять часов
вечера я передал документацию сменяющему меня доктору и отправился домой по
темным улицам-линиям моего «блаженного острова».
Это повторенное за сегодняшний день множество раз нежелание
жить подействовало на меня странным образом. Я вдруг тоже потерял желание жить,
но только желание, а не саму жизнь.
Напротив, мое ощущение жизненности лишь усилилось:
Я вдыхал воздух с той жадностью, с которой, должно быть, вдыхает
его узник, выпущенный на волю после многолетнего заточения в душной, пахнущей
гнилью камере.
Я вглядывался в сумрак ночи широко открытыми глазами, с тем
же восторгом, с каким делал бы это слепец, ставший прозревать, после виртуозно
проделанной ему операции.
Я ощущал под собой землю, да так, словно бы ноги мои были
бесчувственны прежде, а теперь ожили вдруг и пружинят, наслаждаясь каждым
сделанным шагом, каждым соприкосновением с почвой.
И тут произошло нечто странное. До сих пор не могу понять,
было ли это только видение или, может быть, явь. Вдалеке, в свете одинокого
фонаря, я увидел удаляющегося Заратустру.
«Нет, нет! Не может быть! Обознался! Снова обознался!» —
твердил я себе, но все без толку, я уже спешил, какая-то неведомая сила толкала
меня вперед — догнать, остановить, обрести.
Я ускорил шаг, еще и еще, хотел окрикнуть. Однако, несмотря
на мои усилия, призрак не становился ближе, напротив, с каждой секундой он от
меня только удалялся, все больше и больше.
Он свернул за угол, и я побежал, побежал, боясь совсем
потерять его из виду. Дыхание мое сбивалось, но я, как ни старался, не мог
совладать с внезапным приступом удушья.
Пробежав через двор в арку, а затем и через еще одну улицу в
другой двор, я снова заметил фигуру моего призрака.
«Вперед! Вперед! Скорее, скорее! Упустишь! Чего ты медлишь?!
Быстрее!» — вопило теперь все мое существо.
И я мчался, очертя голову, не замечая ни луж, ни поребриков,
ни разбросанного тут и там мусора, спотыкаясь, падая. Я бежал.
Но вдруг целая свора злых, одичавших собак с неистовым воем
высыпала мне навстречу. Они окружили меня, они лаяли пронзительно-дребезжавшими
голосами, их зубы лязгали. Псы брызгали голодной слюной, прыгали на меня и
толкали лапами.
Я оторопел, я испытал ужас, я замер. Но собаки лишь сильнее
обезумели от моего замешательства. Они ощутили мой страх, они были в фаворе и
теперь ни за что не желали униматься!
У меня совсем перехватило дыхание, что-то сдавило горло, я
стал задыхаться. Мои ноги мгновенно ослабли, словно подкосились, а перед
глазами мелькнуло черное, лоснящееся змеиное тело.
Черная змея, шипя, извиваясь и ерзая, как расторопный
мародер в разоренном войною городе, с каждым моим вздохом все глубже и глубже
проникала мне в глотку! Я схватил это мясистое и верткое существо двумя руками,
рванул, пытаясь выдернуть ее изо рта, но тщетно.
И в этот момент я увидел, что призрак Заратустры остановился
где-то вдалеке, под сводом кирпичной стены, едва освещаемый каким-то странным,
искусственным неоновым светом.
Призрак остановился и теперь издали, отстраненно смотрел на
меня, испуганного и парализованного, окруженного наглой сворой бесчинствующих
псов, с огромной змеей, торчащей изо рта.
«Заратустра…» — прозвучало во мне, и вдруг неизъяснимая,
пульсирующая радость, зародившаяся где-то внутри, в самой груди, сначала
ничтожная, едва заметная, но с каждой секундой все возрастающая, с силой
разлилась по всему моему телу.
В какой-то момент стремительно, мощным потоком, словно
огромной океанской волной, свет этой радости вытеснил мой страх, вдребезги
разбил панцирь моего ужаса, и не стало страха.
«Выдохнуть, выдохнуть! Чтобы вдохнуть, нужно выдохнуть!» —
мелькнуло у меня в голове. Задыхаясь и жадно желая вдохнуть, я все-таки
выдохнул, через силу. Хлынули слезы…
Неистовствовавшие еще секунду назад псы вдруг, как последние
трусы, поджав хвосты, бросились врассыпную, издавая жалостливые повизгивания, а
змея злобно шикнула и тоже исчезла, скользнув черным, блестящим телом по
мокрому асфальту.
Я вдохнул, словно первый раз в жизни, словно только что
родившись. Я вдохнул и закричал:
— Зар! — кричал я, как может кричать только
смех. — Зар!!!
Призрак шевельнулся и пропал… совсем.
О блаженстве против воли
Из круговерти суматошного сна меня вырвал звук проснувшегося
в назначенный час магнитофона. Момент насильственного пробуждения застал
врасплох мое беззаботно спящее сознание.
Какое-то время, испуганный самим фактом неожиданности, я
суетливо отыскивал обрывок безвозвратно канувшего в небытие сна: «Что мне
снилось? Кажется, что-то очень важное. Но что?»
После нескольких секунд безрезультатного поиска появилась
мысль, которая прекратила вдруг возникшую душевную смуту: «Мне неинтересны мои
сны — в них нет ничего, кроме меня самого, а я уже есть».
