— Нам пора, канатный плясун, старик уже заждался нас в
безумии своего одиночества!
VIII
Мы шли через лес, ветви хватали нас за руки, едва различимые
во тьме корни ловили каждый наш шаг. Но вот слабый лунный свет обрисовал
контуры покосившегося строения, жалкий огонек печально выглядывал из маленького
окошка небольшой хижины.
Заратустра широко распахнул дверь, свет вылился из дома
наружу, сопровождаемый раздраженным голосом:
— Опять ты, неугомонный? — сипло проворчал
сухощавый старик, глядя куда-то в сторону. Впрочем, его водянистые глаза,
казалось, и так отказывались видеть.
— Я не один, старик! Я с канатным плясуном. Помнишь
его? — весело отвечал Заратустра, по-хозяйски проходя внутрь хижины и
увлекая меня за собой.
— А мне-то что? Мертвец ты или живой — какая разница
старику? Старику наплевать! — он пошамкал рассохшимися губами и ворча,
что, мол, хлеба и вина уйдет в два раза больше обычного, а он, дескать, на это
не рассчитывал, удалился в кухню. По дороге он еще что-то бубнил в этом духе,
кажется, относительно нашей легкомысленности.
Заратустра добродушно смеялся, провожая старика и взглядом,
и каким-то забавным напутствием. Я же, напротив, отпустил печальную сентенцию:
— Если он прав, то стариков значительно больше, чем
может показаться на первый взгляд.
— Когда ты так говоришь, то сам становишься
стариком, — строго сказал Заратустра и направился в комнату.
— А как избежать такой старости? — спросил я,
когда мы усаживались за большой деревянный стол.
— Никогда не спрашивай меня о том, что ведет в никуда, —
угрюмо произнес мой наставник, — этих дорог слишком много, слишком. Путь в
никуда — не движение, а топтание на месте. В лабиринте много тупиков, а у тебя
лишь одна жизнь. Не трать жизнь на смерть, даже если за одну жизнь тебе готовы
дать две тысячи смертей. Количество пустоты не переходит в иное качество.
— Зар, так жизнь все-таки одна?
— Одна, — протянул Заратустра, укладывая голову на
вытянутые по поверхности стола руки.
Он удивлялся моей несообразительности, но, казалось, еще не
разочаровался во мне полностью.
— Но, — я был в замешательстве, — ты говорил,
что я умер тогда, а сейчас…
— Что? — устало протянул Заратустра, явно не
собираясь отвечать на поставленный мною вопрос.
— А сейчас я живой! — обида застряла у меня в
горле.
— И что тебе непонятно?
— Так одна?!
— Одна, — ничуть не сомневаясь, но растерявшись от
моей упрямой настойчивости, подтвердил Заратустра.
Старик, проявив изрядную сердобольность, накрыл наконец на
стол, разлив, правда, по дороге вино и роняя хлеб… Заратустра добродушно подтрунивал
над стариком, а тот, смущаясь своей старческой неловкости, но сохраняя
напыщенно грозный вид, отвечал ему тем же.
Мы поужинали. В сумерках плохо освещенной комнаты мой
товарищ казался еще более загадочным. Я допивал вино в своей кружке, искоса
поглядывая на Заратустру, и мучился одним вопросом: это банальное нарушение
мышления или что-то, в чем я до сих пор не разобрался?
— Истина невыразима, ее не разложишь по
полочкам, — протяжно говорил Заратустра. — Разъять на элементы можно
все, что угодно. Дурное дело не хитрое, братец. Дети искали душу, дети
разрезали по частям лягушку. Кишки нашли, а жизнь ускользнула, — он
посмотрел мне в глаза, проник в святая святых и протянул свою сильную руку моей
великой растерянности. — А ты вот пойми, не членя. А? Зачем членить-то?
Что, страшно тебе? Думаешь, по отдельности легче справиться? И сдалась тебе
такая победа? Победа над трупом! Хорош, нечего сказать! Молодец! — тут
голос его стал совсем тихим. — И не жалко тебе? Куда ты спешишь? А?… Если
можно понять, то нельзя будет не понять. А нельзя — так чего ж ты копья
ломаешь?
Потом мы вышли на крыльцо и удобно расположились на его
старых, скрипучих ступеньках. Я достал табак из дорожной сумки, и мы закурили.
Разговор складывался сам собою, мы то шутили, то вдруг замолкали и через
какое-то время снова смеялись, как, бывает, смеются два мальчика. Тишина
манящего сна подступала все ближе и ближе, обнимала и нежила нас, окутывая со
всех сторон своей заботливой дремотой.
Приятное расслабление, сдобренное домашним вином, теплой
усталостью растекалось по всему телу. А фривольные звезды подмигивали нашим
ленивым взорам, привораживая своей холодной загадкой, В какой-то момент мне
показалось, что они словно бы удаляются, желая увлечь за собой и нас. О наивные
сладострастницы! Нам было слишком хорошо здесь, на Земле.
Странно, но темнота окружавшего леса не путала, а напротив,
обнадеживала и располагала, в нее хотелось войти. Я задремал, а проснулся уже
только утром, на полатях, бережно укрытый медвежьей шкурой. Заратустры не было…
IX
Нежные лучи утреннего солнца проникали в комнату сквозь
узкое прямоугольное окошко под самым потолком. Я потянулся, ощущая приятную
сладость во всем своем отдохнувшем, но еще вполне спящем теле. Давно у меня не
было такого глубокого и спокойного сна, наверное, с самого детства…
«Что было прошлым днем? Где я?», — и я вспомнил
вчерашний вечер, моего нового друга, улыбнулся и перевернулся со спины на бок.
Но в этот момент сильный испуг пронзил все мое существо: «Где он? Где?!» Я
вскочил и, шлепая босыми ногами по холодному деревянному попу, поспешил к
двери.
Солнце остановило меня на пороге. Его тепло растопило мое
волнение, я замер. Лес словно сказочный, в ризе мягкого утреннего света, был
добр и весел. Я медленно шел по единственной дорожке, ведущей от дома туда, где
виднелась белая гладь реки.
Еще не достигнув берега, я услышал радостные крики, плеск
воды и завораживающий смех.
По берегу на точно таком же, как у меня, но только синем
«Trek'e», рисуя круги, что-то крича и смеясь, поднимая в воздух столпы водяной
пыли, колесил Заратустра.
— Утро пришло! Небо распахнулось светом! Птицы
проснулись, и звери покинули свои норы! Грядет день Человека! — кричал
Заратустра. — Вставай, лежебока! Вставай и не забудь разбудить в себе
Человека! Не тоже спать, ибо день уже начался! Начался день Человека! Скинь
покровы сна, зри!
И я смотрел. Я смотрел, как этот счастливый человек,
красивый в своей неуемной радости, ловил порывы ветра и отдавал им на откуп
блестящие струи воды. Наконец Заратустра поравнялся со мной.
— Ну что? Купаться?
— Купаться! — ответил я.
Скинув одежду, какая на ком была, мы бросились в воду
наперегонки и хохотали, орошая друг друга теплыми, светящимися брызгами.
Вода держала нас на поверхности, не пуская в свои холодные
недра, течение несло, а птицы, весело щебеча, пикировали вниз, словно бы желая
присоединиться к нашей беззаботной радости. Заратустра напыщенно грозил им
пальцем:
