— Но чем она лучше слез, горя и мук? Ведь это просто
еще один способ времяпрепровождения!
В этот миг мой смех внезапно улетучился, словно кто-то провел
перед лицом моим широкой ладонью.
— Так говорит лишь подлинно одинокий! Да, следует тебе
идти к Заратустре. Но не ищи у него того, что желаешь найти, ибо не может он
дать того, что ты ждешь, будь ты тысячу раз чародеем, но только то, что может!
Иди же, ты найдешь дорогу, комедиант, а я слышу зов. Мне не время еще
возвращаться!
Я вскочил на ноги и побежал дальше.
Вне служения
Вот я и снова наедине с самим Собой. Мне радостно и покойно:
хоть я и один, но я не ощущаю себя одиноким. Встречи и расставания — эпизоды
жизни, и в каждом из них своя радость. Одиночество же — это печаль и скорбящие
думы, одиночество — это чувство, где сокрушаются мечты и тлеют обиды.
Отчего же даже среди людей люди чувствуют себя одинокими? Не
оттого ли, что ищут они себе помощи и поддержки, защищенности и воодушевления?
Но кто же будет помогать и поддерживать, защищать и воодушевлять, если всякий
думает не о том, как сделать это, но о том, как получить? Как тут не
чувствовать себя одиноким?
Синоним одиночества — слабость. Но как же слабы те, кто даже
слабости своей признать не в силах! А слабый испытывает страх, слабый побиваем.
И чем же занят слабый, как не попытками защититься от всего и вся? Носится он
со своею болью и ссадинами своими, как сиделка у тяжелобольного, от всего ограждает
себя одинокий. Одиночество — неприступные стены слабости.
Синоним одиночества — страх. Переступить границы себя,
избавить себя от границ — вот чего человек боится по-настоящему, вот от чего
чувствует себя одиноким. Он подобен мертвецу, он исключен. Чего же бояться ему
теперь? Страх ради страха — вот безумие одиночества. И чтобы оправдать
бессмысленность своего страха, придумывает человек монстров, их он поселяет в
себе, сам себя ими пугает, пугается и боится.
Так я думал, и тем временем прошел мимо странного человека,
сидящего на обочине дороги. Лишь его чернота, а он был весь в черном, зацепила
мой глаз. Я остановился.
«Он подобен камню — так он черен! Он скрыт в самом себе, он
заключен в казематах слабости и страха. Каких-то демонов видит сейчас одинокий
человек этот в своем забытьи?» — подумалось мне, когда я смотрел на это
странное существо с одним глазом.
— Милейший! — позвал я незнакомца, заглядывая ему
в единственный глаз.
Ответа не последовало, глаз недвижимо смотрел внутрь и
видел, как мне показалось, что-то ужасное или, может быть, великое, что-то,
вводящее в полное оцепенение.
— Привет! А-у, я тут… — протянул я.
В ответ единственный глаз незнакомца медленно пошевелился,
но и только.
— Все хорошо, опасность миновала, можно
очнуться, — говорил я, как анестезиолог, приводя в сознание пациента,
выходящего из наркоза после тяжелой операции.
— А? Что? — растерянно, еле слышно прошептал
одноглазый.
— Я говорю: привет! Все хорошо…
— Ааа! — заорал он вдруг, словно бы увидал что-то
чудовищное, и отшатнулся, закрываясь от меня трясущимися руками.
— Ну брат, довольно, — с утрированной серьезностью
произнес я. — Давай, бери себя в руки, и хватит дурака валять. Ты кто?
— Кто ты?! - продолжал вопить незнакомец.
— Да, плохо дело…
— Я — дающий благословение! — взбеленился вдруг
мой очумелый собеседник.
— Ничего себе! — я был потрясен, это точно. —
Благословишь? — прагматично поинтересовался я.
— Я больше не благословляю! — его голос зазвенел в
удивительном раздражении, сбиваясь на высокую ноту.
— Тогда ты уже «не дающий благословения», —
спокойно резюмировал я.
— Бог умер, я отпеваю Его.
— Чего ради?
Одноглазый рассерженно передернул плечами и, исполненный
благородного негодования, сел ко мне боком, демонстративно обхватив руками
колени, как трехлетний ребенок, которому не дали обещанной конфеты.
— Умер Бог, которого не было, — сказал я, усевшись
точно таким же образом. — Ты оплакиваешь себя, благословивший собственное
горе.
— Откуда ты знаешь? Ты друг этого безбожника
Заратустры?!
— Твой взгляд обращен внутрь тебя, но у тебя внутри нет
ничего, кроме тебя самого. Что умерло в тебе, что бы мог ты оплакивать?
— Умерла моя жизнь, — прошептал дающий
благословение и расплакался.
— Умирает в тебе человеческое, а жизнь твоя пока только
поблескивает. Так не отчаивайся, человек: ты обретешь самого Себя! Пусть же
умрет твой Бог, имя которому — одиночество.
Одноглазый продолжал плакать, растирая грязь по стареющему
лицу.
— Эта дорога ведет к Заратустре? — спросил он тихо
через несколько минут, в течение которых я сидел молча, рассматривая небо.
— Все они… — сказал я в ответ, поднялся и
отправился дальше.
Самый безобразный человек
Лес постепенно редел и вот внезапно совсем кончился, словно
оборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустыня
темно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромных
ящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно,
я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никому
мешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.
Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим морем
пресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.
— Туда ли пришел ты, куда хотел прийти? — спросил
меня чей-то голос с вершины холма.
— Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, —
крикнул я в ответ.
— Смело! — расхохотался обладатель загадочного
гортанного голоса. — Ты любишь загадки?
— Нет.
— Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? —
удивился незнакомец.
— Любые ответы ложны, а чужая правда — чужая правда.
Зачем же хранить никчемное и покушаться на чужое? Яне вор и не скряга!
— Ты друг Заратустры? — голос незнакомца дрогнул.
— Ты знаешь? Покажись! — Я отвратителен.
— Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, а
я не люблю лишь несуществующее.
— Отчего же? — удивление незнакомца казалось
неподдельным.
Я рассмеялся:
— Как же можно любить то, чего нет? — Я люблю то,
чего нет!
— Да? — настал и мой черед удивляться.
— Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Его
больше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не по
нраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! — за
негодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слезы.
