— Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?
— Неправда! — его голос дрогнул.
— Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога,
но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.
— Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. —
Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!
— Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте
молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потому
страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не по
твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же
иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.
— Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его
выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-за
холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за
внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.
— Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.
— Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передо
мной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа
омерзительно дрожала.
Я поборол неприязнь.
— Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не
убивал!
Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясь
от приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своей
косматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:
— Неправда, неправда! Я убил! Убил! — казалось, он
оправдывается.
— Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счет
чего-то, великим можно только быть. Твое одиночество — склеп, а великий мертвец
— жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на его
достижения. Хочешь быть великим — будь им, величие не придется доказывать, оно
всегда очевидно.
Этот странный, безобразный, по его словам, человек уже
перестал плакать. Он лишь напряженно слушал, а когда я закончил говорить, то
спросил:
— Мне нужно искать Заратустру?
— Ты хочешь его убить? — рассмеялся я.
— Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал!
Неужели же ты не видишь! — он буквально молил меня.
— Перестань искать, и ты найдешь, — тихо ответил я
и добавил: — Иди же, уже этим вечером я встречу тебя в пещере моего друга.
— Аминь! Да будет так! — сказал он.
— Тьфу! — я рассердился. — Ты не в театре! У
тебя же одна жизнь, одна! Слышишь?! Если ты будешь играть, как и играл ты
прежде, то все потеряешь, все! Перестань юродствовать. Разве тебе нужна подать?
У тебя же все есть, но ничего в самом Себе не замечаешь ты, страдательный
сладострастник! Слишком ты любишь свое горе, слишком им восторгаешься! Он
расплакался как дитя, закрыв руками лицо. Я погладил его по голове, песок
проскользнул у меня под руками.
— Все. Перестань себя жалеть, это глупо. Было бы что!
Да и о чем вообще можно печалиться? Вот что скажу я тебе: если сможешь
преодолеть ты свое одиночество — вот будет подвиг, которым ты сможешь
гордиться!
Так говорил я с человеком, который называл себя безобразным,
но не видел слабости своей, которая делала его некрасивым: он слишком лукавил,
когда называл себя отвратительным.
Я последовал дальше.
Добровольный нищий
Он был одет в старое тряпье, он ходил между жующими коровами
и призывно мычал. Коровы, видимо, пугались его крика и, отшатываясь, пыхтели.
Я поздоровался с оборванцем:
— Добрый день!
— Не мешай! Ты что, не видишь: я разговариваю с
коровами! — он рассердился моему появлению.
— По-моему, ты их пугаешь.
— Как может пугать их тот, кто не ест их мяса?! Я
усомнился:
— Их вряд ли заботит то, что будет с ними после смерти,
но в жизни ты мешаешь их непритязательной трапезе. Так что вряд ли они питают к
тебе благодарность.
— Что ты понимаешь! Я думаю о их будущем! Я
добровольный нищий! Я забочусь о них! — негодование моего нового
собеседника достигло предела, он тыкал пальцем в спины беззаботно жующих коров.
— Мне слышится в твоем голосе, что ты заботишься о
себе, — честно признался я, хотя и не был уверен, что он меня услышит.
— Ты хочешь меня обидеть?! - в его голосе звучало
искреннее возмущение.
— Нет, я лишь хотел с тобой поздороваться. Мое желание
исполнено, так что я, пожалуй, пойду.
Сказав это, я повернулся и уже было собирался идти дальше,
но этот человек окрикнул меня:
— Постой!
Я остановился и ждал, ждал долго, поскольку окрикнувший меня
погрузился в тягостные раздумья.
— Ты что же, считаешь, что я заблуждаюсь? — сказал
он наконец, перебарывая раздражение.
— Я этого не сказал.
— Ну, так подумал…
— Я думаю, что тебе одиноко. Зачем ты пытаешься это
скрыть? Разве в этом только и заключается твоя сила?
Он снова медлил.
— У меня есть выбор? — спросил он с подвохом.
— У тебя нет выбора, — сказал я совершенно
серьезно. На его глазах появились слезы. Были ли это слезы страха, или, может
быть, слезы жалости к самому себе? Не знаю.
— Легко так говорить тому, у кого за спиной
Заратустра, — сказал он, сдерживая рыдания.
— У меня за спиной только я сам, но ты прав, за это я
благодарен ему, Заратустре, — в моем голосе скользнула металлическая
нотка, я сам готов был расплакаться. — Теперь я предложил тебе руку, но не
для того, чтобы стоять у тебя за спиной, но чтобы идти с Тобой Вместе дорогами
Жизни. Я знаю, что ты Другой, и я не хочу тебе ничего навязывать. Вот моя
рука, — я протянул ему руку. — И я повторяю: у тебя нет выбора.
Секунду человек, считавший себя добровольным нищим, стоял в
сильнейшем напряжении, и я видел, как трудно ему признать эту
безальтернативность его выбора. Он отшатнулся, а потом, расталкивая коров,
побежал ко мне. Мы обнялись.
Он плакал, плакал, как ребенок, но теперь, кажется, он готов
был стать взрослым. Я шепнул ему на ухо:
— Иди к Заратустре, иди. Мы встретимся позже, мне
осталось одно испытание. Пожелай мне удачи.
Он отнял руки, посмотрел на меня заплаканными глазами и
утвердительно качнул веками. Я улыбнулся в ответ и отправился дальше.
Тень
3емля подо мной качнулась, пейзаж переменился, но я не
двигался с места.
— Ты здесь? — тихо спросил я. — Ты здесь, моя
тень? Здесь ли ты, отброшенный мною страх?
