— Себе, — бросил он лениво.
Мэри начала выкладывать карты перед собой — как у Пушкина в «Пиковой даме» на полированную поверхность столика выпали тройка треф, семерка червей и туз пик. Мэри перевела дыхание — все удалось. Костя сперва побледнел, потом пошел пятнами:
— Не может быть! Так не может быть, это просто фарт, везение! Давай переиграем!
— Не роняй себя, — ухмыльнулась Мэри. — Открывайся.
Костя с размаху швырнул на стол свои карты — двадцать.
— Я выиграла, — констатировала Мэри, чувствуя, как по спине от напряжения течет струйка пота.
Костя с трудом заставил себя успокоиться и делано засмеялся:
— Можешь гордиться — ты сделала в «очко» самого Костю Кавалерьянца. Я человек слова. Проиграл — рассчитайся. Закончу дела — и полетим в Швейцарию. Ты подлечишься, я отдохну, сменим обстановку.
Он подхватил свои вещи и вышел из кабинета. Мэри же явственно ощутила, как трясутся руки и ноги…
* * *
Алекс решил, что с него хватит больничной стерильности, ухода и запаха лекарств. Переговорив с врачом, он уехал к себе в Цюрих, но домой не пошел, остановился в небольшом отеле. Дома была Марго, с которой придется как-то объясняться, что-то говорить… Она сразу спросит — где Мэри. Выдержать это сейчас Алекс не мог, а потому закрылся в номере отеля и уснул на долгих двадцать часов.
Плечо и грудь противно ныли, заставляя просыпаться и принимать более удобную позу. Алекс злился на себя за то, что идет на поводу у организма, чего никогда прежде не делал: его работа всегда заставляла отказываться от удобств, особенно если приходилось долго выбирать оптимальное место для проведения операции. Сейчас ощущение слабости раздражало. Он вспомнил, как однажды ему довелось пару дней провести в лагере по подготовке смертников. Это было впечатляющее зрелище и весьма любопытный опыт. С утра, часов около пяти, инструктор, худой, жилистый англичанин с совершенно гладким черепом и глубоко посаженными мрачно-серыми глазами, безжалостно выгонял курсантов под проливной дождь и заставлял до изнеможения отжиматься прямо на вертолетной площадке среди луж и грязи. К тем, кто падал, он подходил и поднимал голову за волосы. Если лицо курсанта не было разбито об асфальт, то инструктор исправлял это, пуская в ход тяжелые армейские ботинки с подковками. Когда Алекс поинтересовался причиной, инструктор, закурив, небрежно сказал:
— Если лицо курсанта не разбито в кровь, это означает, что он не сделал еще как минимум два отжимания и смягчил падение при помощи рук. Если же он честно отдал все силы выполнению задания, то, падая в изнеможении, уже не в состоянии думать о самозащите. Все просто.
— Да, — удивленно отозвался Алекс. — Все просто.
Из этого опыта он для себя лично вывел простую, но действенную формулу — только фраза «я больше не могу» служит оправданием, а не просто «я не могу», и с тех пор придерживался ее.
— Пока я еще могу, я не буду позорно бит в лицо ботинками, — сцепив зубы, пробормотал он и встал с кровати.
Резкая перемена позы заставила его схватиться за спину, но Алекс быстро овладел собой и разжал пальцы.
До кровавой пелены в глазах он отжимался от пола на здоровой руке, пока действительно не свалился лицом в мягкий ворс ковра практически без сознания. Зато через полчаса в голове совсем прояснилось.
Хорошо, пусть Марго пока считает, что Мэри жива. Он скажет, что отправил ее в Лондон. Да, так, пожалуй, будет правильно — лишь бы Роза не позвонила и не поломала легенду. Но и это можно предусмотреть, позвонить тетке и попросить ее не общаться пока с Марго. А самому найти способ убрать этого урода Костю. Да, вот так — раз в жизни убрать кого-то не по заказу, а ради спокойствия собственной души. Это будет правильно. И уж потом думать, как преподнести новость Марго. Но тут хотя бы у него будет прекрасный козырь в виде мертвого Кости.
Как будто это сможет оправдать бездействие и смерть Мэри…
С этими мыслями Алекс, так и не повидав Марго, вернулся в Бильбао, поселившись в отеле совсем неподалеку от той улицы, где жил Костя.
* * *
Путем изнуряющих упражнений Алекс сумел за пару недель привести себя в почти отличную физическую форму. Плечо совершенно перестало болеть, а рана на груди затянулась с поразительной скоростью. Рассматривая ее в зеркале после душа, Алекс однажды усмехнулся про себя: «Надо же, Мэри была права — я на самом деле киборг, пожалуй».
Он часто видел ее во сне — в белой блузке и узких черных джинсах, с приколотой под воротником винтажной камеей. Алекс не помнил, была ли такая вещь у Мэри, не любившей побрякушки, но почему-то всякий раз камея виделась все отчетливее, пока, наконец, он не рассмотрел белый профиль — профиль самой Мэри. Получалось, что она носила на шее собственное изображение — бред какой-то.
Еще его настораживало, что в душе он не ощущает того, что Мэри мертва. Это было странное и непонятное чувство — обычно Алекс четко мог сказать — да, этот человек мертв, а тут… Он списывал новое ощущение на факт, что трупа все же не видел, следовательно, образ мертвой у него не отложился. И потому, возможно, она являлась ему во сне, садилась в кресло, забросив ноги на подлокотник, брала мундштук и привычно вставляла в него сигарету, щелкала зажигалкой и мгновенно окутывала себя, как вуалью, облаком ментолового дыма. Алексу порой казалось, что он на самом деле чувствует запах ментола в комнате утром.
Звонила Марго, плакала и просила разрешения уехать в Москву, однако тут Алекс уперся — ни в какую. Он считал, что тихий пригород Цюриха как раз то самое место, в котором Марго ничего не угрожает.
Одновременно он собирал сведения о передвижениях Кавалерьянца. Тот, судя по всему, не изменил привычного образа жизни, много ездил, много встречался с какими-то людьми. Алекс с трудом сдерживался, чтобы не влепить ему пару пуль, но понимал, что это безумный, ненужный риск — Костя, как чувствовал, всегда ходил с охраной.
«Ничего, будет праздник и на моей улице», — угрюмо думал Алекс, грызя костяшку указательного пальца и провожая в очередной раз глазами невредимого Кавалерьянца до машины.
Он периодически звонил в Лондон и разговаривал с дочкой. Она со смешной серьезностью рассказывала о занятиях музыкой, о прогулках в парке и спрашивала, когда он приедет навестить ее или хотя бы пришлет к ней Марго-старшую.
— Она занята, детка, — мягко объяснял Алекс, с замиранием сердца слушая голосок девочки. — И папа тоже пока занят. Но скоро мы приедем, я обещаю тебе.
Эти разговоры оставляли двойственное ощущение — вроде как на душе становилось легче, но в то же время он начинал остро чувствовать свое одиночество. Хотелось тепла, домашнего уюта, сонно сопящей на коленях Маргоши, накручивающей на палец непослушную прядку волос у левого виска. Странно, но такая же прядь была и у Марго-старшей — только совершенно седая. По его вине…
«Ничего, сделаю то, что должен, и уеду».
