– Да неужели, клянусь богом? – воскликнул Никки. – Что ж, ему придется нарушить свой обычай, потому что в полдень начинаются похороны!
Юноша не стал терять времени и сразу же после того, как расправился со своим, по обыкновению обильным завтраком, поднялся наверх, дабы уведомить об этом Френсиса. Но тот, сидя перед туалетным столиком в халате экзотических расцветок и терпеливо ожидая, пока камердинер не закончит полировать ему ногти, воспринял новости с раздражающей невозмутимостью:
– Да, мой мальчик, мне уже сказали об этом, и ты сам видишь, как рано я встал! Приходится прилагать все усилия, но я по-прежнему не представляю, каким образом успею одеться вовремя. Уже пробило десять, а ведь в одиннадцать, полагаю, нам нужно будет выехать отсюда! Кроули, мы должны иметь в виду, что, если судьба ополчится против меня, чего – искренне надеюсь на это – не произойдет, я вынужден буду потратить еще добрый час на то, чтобы завязать свой шейный платок, и вот тогда могу опоздать. Пожалуй, лучше заняться этим немедленно.
Никки изумленно уставился на стопку черных платков, каждый шириной в добрый фут, лежавших на столе.
– Боже милосердный, да тебе не понадобится и половина из них! – воскликнул юноша. – Или ты собираешься проторчать здесь целый месяц?
Френсис с тревогой окинул платки взглядом.
– Ты и в самом деле так думаешь? – осведомился он. – Надеюсь, ты прав, дорогой Николас, но мне случалось испортить целую дюжину, прежде чем я добивался нужных складок. Это было бы неуважением к бедному Евстасию, если бы я присутствовал на его похоронах с неуклюже завязанным шейным платком! А сейчас тебе придется оставить меня, мой мальчик; я всегда испытываю ненужное волнение, если на меня смотрят в тот момент, когда я занят самым трудоемким предметом своего туалета. Но перед тем как уйти, ответь мне, почему меня столь бесцеремонно разбудили сегодня утром?
– Ага, значит, ты все-таки проснулся от шума? – полюбопытствовал Никки.
– Мой дорогой Николас, я еще не лишился слуха, и сон у меня чуткий. А шум стоял такой, словно целый полк солдат атаковал этот несчастный дом!
– Тогда почему же ты не вышел из комнаты, чтобы узнать, в чем дело?
Френсис обратил на Никки шокированный взгляд.
– Выйти из комнаты до того, как меня побреют?! – переспросил он. – Мой мальчик, ты, должно быть, сошел с ума?
– Ладно-ладно! – нетерпеливо отмахнулся юноша. – Не случилось ничего особенного! Я не смог открыть дверь: понимаешь ли, ее заклинило; все двери в этом доме покоробились и рассохлись, так что в этом нет ничего удивительного! Барроу пришлось навалиться на нее плечом, потому что я опасался, что, если изо всех сил потяну за ручку, она попросту отвалится!
– Надо же! – неискренне изумился Френсис. – Какой ты, оказывается, сильный молодой человек, дорогой Николас!
Никки отправился на поиски Элинор и сообщил ей, что поведение Френсиса ничего не разъясняет.
– Ты думаешь, он пытался отворить собственную дверь? – с тревогой осведомилась она.
– Господи, да откуда мне знать, хотя я ничуть не удивился бы! Он очень скрытный тип, а врет с такой же легкостью, как дышит! Но подождите, пока я не расскажу Джону о куче шейных платков, что он приволок с собой! Джон франтов терпеть не может!
Очевидно, в то утро шейные платки не выказали неповиновения, так как ровно в одиннадцать часов утра Френсис сошел вниз по лестнице, наряженный в траурный черный цвет, если не считать серого жилета. За ним по пятам следовал Кроули, который нес его подбитое мехом пальто, перчатки, шляпу и трость из черного дерева. Экипаж Френсиса уже стоял у дверей, и, согласно договоренности, он должен был подвезти Никки до Уисборо-Грин, где их ожидали кареты похоронной процессии.
Френсис приветствовал хозяйку дома со своей обычной учтивостью, заявив, что за исключением таких пустяков, как мышь, пробежавшая за деревянной панелью, или Баунсер, скребущийся у порога его спальни, равно как и петухи, устроившие утреннюю перекличку с первыми лучами солнца, а также сражение Никки с собственной дверью, его ничто не потревожило и он провел прекрасную ночь. Единственной угрозой нарушить безмятежность Френсиса была опасность того, что ветер собирался повернуть на северо-восток. В этом случае, с сожалением предупредил молодой человек миссис Шевиот, он будет лишен возможности немедленно покинуть Хайнунз и отправится в путь очень поздно, что не позволит ему достичь Лондона раньше полуночи. Вежливость вынудила ее сказать обычные в таких случаях фразы, но сердце ее упало, и, когда Френсиса бережно усадили в экипаж, а за ним и его сгоравшим от нетерпения спутником захлопнулась дверца, девушка отправилась к садовнику узнать, что тот думает о погоде. Он заявил: по его мнению, вот-вот задует холодный ветер. Элинор понуро вернулась в дом, дабы предупредить миссис Барроу, но сия расторопная женщина, придя в восторг оттого, что может свободно распоряжаться двумя девушками из деревни, равно как и женой садовника, которой она беззастенчиво помыкала все утро, лишь поинтересовалась у своей хозяйки, что та предпочитает на ужин – пирог с мясом или же пару цыплят с грибами на вертеле.
Похороны тем временем прошли так гладко, как только можно было желать. Френсис в одиночестве оккупировал первый экипаж, трое братьев Карлайонов ехали во втором, а респектабельности остальному кортежу придавали кареты немногочисленных соседей, которые почтили церемонию своим присутствием, скорее, ради того, чтобы сделать приятное Карлайону, чем из уважения к покойному. Процессию замыкали еще несколько персонажей попроще, главным среди которых был доктор.
Для самых близких родственников покойного в Холле были поданы холодные закуски; наиболее утонченные гости после погребения благополучно разъехались, и только тогда Карлайон заметил, что, несмотря на отсутствие де Кастра, из Лондона по просьбе Френсиса прибыли двое джентльменов, разодетых не хуже него самого. Впрочем, вскоре они откланялись, заявив, что им еще предстоит обратный путь в столицу; местные дворяне, сочтя повод для встречи не слишком радостным, и, не исключено, подавленные поведением мистера Шевиота, который, похоже, был убит горем, незамедлительно поступили так же. Последним откланялся сэр Мэттью Кендалл, пожавший Карлайону руку и грубовато заявивший: все хорошо, что хорошо кончается. Сообразив, что его последние слова могут быть истолкованы превратно, он покраснел до корней своих седых волос и, стараясь скрыть смущение, с показной строгостью набросился на Никки, предупредив юношу, чтобы тот держал своего чертового пса подальше от его кроликов, а иначе собаку подстрелят и повесят на дереве в назидание всем прочим браконьерам. После столь угрожающего заявления, которое он смягчил, игриво ткнув Никки кулаком под ребра, сэр Кендалл отбыл, и Джон наконец смог дать волю своему раздражению, нараставшему в нем с того момента, как похоронная процессия вернулась в Холл. Изъясняясь со сдержанностью, что лишь сильнее подчеркивала его негодование, он, окинув Френсиса взглядом с головы до ног, заявил:
– А я и не подозревал, будто вы питали столь сильную привязанность к нашему кузену. Ваша скорбь, пожалуй, делает вам честь, но я, со своей стороны, был бы рад, если бы теперь, когда мы остались одни и более оценить ее некому, вы несколько поумерили бы свой пыл!
