Коваль по-прежнему молча смотрела на него распахнутыми глазами и старалась не заплакать, хотя слезы комком стояли в горле и скапливались в уголках глаз, стремясь выкатиться на щеки. Егор гладил ее лицо кончиками пальцев, едва касался губ, носа, а она все смотрела и смотрела на него, напряженно пытаясь вспомнить, каким было его лицо раньше, до того, как он сделал эту пластику. Карие линзы он убрал, и теперь глаза были его – синие, яркие, родные. Марина подняла руку и прикоснулась к его щеке, провела по волосам и устала от такой непосильной сейчас работы, уронила руку на одеяло и закрыла глаза.
– Устала, девочка моя? – ласково спросил Егор, поглаживая похудевшие пальцы с маникюром, который она успела сделать как раз перед тем, как попасть сюда, поэтому ногти были длинные, нарощенные, покрытые черным лаком, что, конечно, смотрелось странновато в белой больничной палате.
Обручальное кольцо снять никто не посмел – видимо, Женька не дал, зная, что Марина относится к нему как к талисману, и оно так и находилось на безымянном пальце правой руки, чему Егор несказанно удивился:
– Господи, я думал, ты его выбросила давно... Прости меня, малышка, я повторяю эту фразу постоянно, сам уже устал от нее... И ты всегда прощаешь меня, а я вот, урод, вечно становлюсь в позу... Как ты терпишь меня, моя родная? Но я тебе обещаю, что никогда больше тебя не обижу...
«Не говори слов, значения которых не понимаешь, – хотелось Марине ответить ему. – Потому что никогда ты не сможешь не обижать меня, и в этом только я сама виновата».
На поясе его джинсов запиликал мобильник, Егор взглянул на дисплей и не стал отвечать, но нахмурился. Коваль поняла, что это звонила вовсе не Ветка. Но ей было сейчас все равно, он ведь был с ней, больше ничего не имело значения.
Егор пробыл еще почти час, потом ему позвонила Ветка, и он, поцеловав Марину в губы, попрощался и пообещал, что приедет еще, как только выпадет случай. Ветка едва успела принять непринужденную позу возле подруги и сделать вид, что рассказывает что-то, когда в палату вошел Женька, успевший дома переодеться и прихватить с собой какие-то вещи. Швырнув в угол спортивную сумку, он кинулся к Марине так, словно не видел больше года:
– Киска моя, ну, как ты? Почему у нее глаза мокрые, она что, плакала? – грозно спросил он у Ветки, заметив слезы. – Я тебя спрашиваю – она плакала, что ли?
– Женя, не ори, никто не плакал, – отбояривалась Ветка, стараясь не смотреть ему в глаза. – Я кондиционер включала, от холодного воздуха всегда глаза слезятся. Ты дома был? Колька с Виктором Иванычем как? – быстренько перевела стрелки подруга, чтобы не дать Хохлу развить тему.
– Нормально. Отец сюда все рвется, но пока не надо ему, пусть она хоть немного в себя придет. Если хочешь, можешь ехать. – Он сбросил майку и снял кобуру с пистолетом. – Жарко, черт... Ну что, киска, поцелуешь меня? – Совершенно не обращая на Ветку никакого внимания, он наклонился к Марине, и та послушно приоткрыла губы для поцелуя. – Вот и молодец. А я тебе книжку привез, читать буду. – Он достал из сумки сборник японских пятистиший, которые Коваль частенько читала вслух на ночь.
– Ты разве буквы знаешь? – вздернула бровки Веточка, не удержавшись, чтобы не подколоть Хохла.
– Прикинь, я еще и расписываюсь не крестиком, – отпарировал он, и оба захохотали. Марина тоже улыбнулась, глядя на их довольные лица. – Все, Ветка, езжай домой, спасибо, что подменила меня.
– Жень, ну, какое спасибо, ты что? Это моя единственная подруга, как я могу не приезжать? – укоризненно сказала Ветка, собираясь уходить. – Я завтра приеду, если что-то нужно, позвони, хорошо?
– Да.
Она поцеловала Коваль, небрежно чмокнула в щеку Женьку и упорхнула. Марина снова закрыла глаза и задремала, устав от избытка эмоций. Хохол закрыл жалюзи на окне, чтобы яркий свет не мешал ей спать, а сам подвинул кресло поближе к кровати и опустился в него, вытянув ноги. Взял книжку, брошенную перед этим на тумбочку, и погрузился в чтение японских пятистиший. Коваль не спала, просто дремала, прикрыв глаза, и сквозь эту дрему слышала, как он бормочет себе под нос:
– Любила ль, нет ли
она меня, – не знаю...
Только образ
ее, в повязке драгоценной,
все время передо мною...
Сука, и повязка не драгоценная, а марлевая, и не любила она меня никогда, да и по хрену это, лишь бы поправилась. – Он перелистал несколько страниц и снова углубился в текст, а Марина не выдержала и фыркнула, возмущенная таким вольным общением с древнейшим искусством. – Ты чего, киска? Смешно? Ну, смейся, это хорошо. – Он погладил ее по руке, поправил одеяло, чуть сползшее с плеч. – Хочешь, я вслух почитаю?
Она кивнула, снова закрывая глаза, и Женька стал читать, запинаясь на трудно рифмуемых местах, и читал долго, почти до вечера, а Марина про себя повторяла многие танка, которые знала наизусть и часто декламировала Егору. Было что-то завораживающее в этих коротких стихах, что-то такое, отчего на душе становилось легко и спокойно. Очень часто Марина обращалась к этой книге, чтобы восстановить равновесие, успокоить себя, заговорить невысказанную боль. И это помогало.
– Может, поешь немного? – предложил Хохол, закрывая книжку. – Давай, киска, чуть-чуть совсем.
Пришлось подчиниться – Дашка, бедолага, готовила каждый день все свежее, привозила сама или отправляла с водителем, но почти все пропадало – есть Марина не могла и не хотела, и никакие уговоры и угрозы не помогали, и доктору пришлось назначить ей альбумин внутривенно. Сегодня ей удалось проглотить немного Дарьиного бульона, и Хохол остался доволен:
– Вот и молодец, моя золотая, так ведь намного лучше, чем в вену колоть. Хоть бы к концу лета тебя отсюда вытащить, чтоб до холодов.
Коваль была с ним совершенно солидарна в этом вопросе, ей самой хотелось скорее выбраться отсюда и оказаться дома, там, где отец, Колька... Но пока это было невозможно, к сожалению. И еще угнетало то, что Егор не может приехать открыто и свободно, Хохол на этот счет был абсолютно безжалостен и непреклонен, пользуясь тем, что Марина не в состоянии сейчас повлиять на его решение.
«Но ничего, вот заговорю – попрыгает он у меня, чертов собственник!»
Так прошла еще неделя, Коваль начала вставать и ходить по палате, но речь не возвращалась. И это ее злило ужасно – мычать было противно, а по-другому не выходило. Однажды днем Хохол, вернувшийся из города, вдруг сказал:
– Знаешь, а ведь вчера суд был...
Коваль резко села, напугав Женьку своей прытью, и вцепилась пальцами в его руку, лежащую на ее колене, накрытом одеялом.
– Да не переживай, все удачно, и без тебя обошлись – брат твой приезжал на три дня, собрал справки о том, что ты в больнице, после операции, что состояние тяжелое, надавил там на кого-то, и все – рассмотрели без тебя. Дали по шесть лет кентам твоим, а Сафонову, ну, из ППС который, семь. Так что – здравствуй, «красная» зона! – мечтательно протянул Женька, потянувшись. – Эх, надо маляву кинуть бывшему нашему участковому, парится он как раз в тех краях, а мне должен остался, так пусть отработает! И потом – есть ведь еще и этап.
