Последнее, что он увидел, – лицо матери, Астрид. У нее почему-то были ярко-топазовые, как у Полины, глаза. Она скорбно смотрела на него и что-то шептала, но что именно, он так и не узнал. Лед семидесятилетней памяти истаял и покинул его сознание – необратимо, навсегда.
Конец лета
Я пел и смеялся, всегда и везде,
И солнце играло со мною в воде,
Но утром проснулся – на улице снег,
И я ужаснулся – как короток век!
Лан Андерссон
Герлоф
Упавшая мельница напоминала Герлофу полыхающие останки разбитого корабля.
В небо взлетали искры и опускались на землю седыми мотыльками пепла. Потрескивание, напоминающее мирный костер на поляне, перешло в монотонный хриплый рев. Тлеющие доски вдруг снова вспыхивали, и огонь мгновенными вихрями взлетал по высохшему еще сто лет назад дереву.
Рядом с Герлофом упал исписанный лист бумаги, чудом избежавший огня. Только по одному краю шла черная кружевная кайма. Он поднял его, засунул в карман и услышал жалобный стон.
Вероника вернулась. Материнский инстинкт заставил ее вернуться – она доползла до связанного сына и трясущимися руками пыталась развязать узлы веревки.
Но что с Ионом?
Он его не видел.
Сам Герлоф лежал в траве. Ноги совсем отказали. Огонь все приближался, и он чувствовал себя готовой к закланию жертвой. Жертвой старой мельницы, собирающейся отомстить людям за все. Как они могли так поступить с ней, десятилетиями их кормившей, – забросили, сломали, сожгли… Скоро она дотянется и до него своими раскаленными лапами.
– Герлоф! – услышал он тонкий мальчишеский голос.
Кто-то взял его под руки и потащил от горящей мельницы. Ни на секунду не опоздал – полыхающая балка рухнула как раз там, где он только что лежал.
Юнас, мальчонка, напрягая последние силы, волок его по траве. Он изнемогал, задыхался, но ни на секунду не останавливался.
– Йон…
Ион и Арон Фред остались там, под обломками пылающей мельницы. Может, кто-то из соседей успел позвонить пожарным.
– Юнас… беги за помощью… – Он кивнул в сторону своего дома. – Позвони пожарным, в полицию… Быстро, Юнас…
Герлоф остался один.
Прошла, как ему показалось, вечность, прежде чем он услышал сирены.
«Скорая помощь», пожарные машины со шлангами… Герлоф почувствовал, что теряет сознание, закрыл глаза и тут же открыл – кто-то тряс его за плечо.
Парень в химически-желтой куртке посветил ему в глаза карманным фонариком и тут же убежал. Пожар почти погасили.
– Там люди… – сказал Герлоф.
Никто его не слышал. Кто-то на бегу накинул на него одеяло. Пожарник. Герлоф придержал его за брюки.
– Там люди, – прошептал Герлоф.
– Сколько? – деловито спросил пожарный.
– Двое… помогите…
Пожарник, не слушая продолжения, кому-то махнул рукой.
Через минуту они принесли какие-то оранжевые рулоны и быстро развернули их под обломками. Рулоны оказались воздушными домкратами. В них быстро накачали воздух, и в образовавшийся просвет нырнули двое в серебристых скафандрах. Через несколько секунд вытащили два тела.
Арон Фред был мертв, а Ион…
Двое парамедиков начали реанимацию. Герлоф ничего не видел, только ритмично поднимающуюся и опускающуюся спину в зеленой куртке.
Медики работали все быстрее, а потом вдруг, как по команде, остановились и выпрямились. Один из них, наверное главный, покачал головой и сделал шаг назад.
Герлоф из последних сил подполз поближе, взял Иона за руку и долго не отпускал, не меньше получаса, пока один из медиков не освободил осторожно руку погибшего и не укрыл тело темным покрывалом.
Прощай, Ион.
Юнас
Юнас четыре дня пролежал в больнице в Кальмаре. Он так и не понял, почему его держат так долго. Случайно услышанные слова «психологический шок» ничего ему не объяснили.
Ему казалось, что он чувствует себя вполне сносно. И ему было спокойно – пожалуй, впервые за это лето.
Его почти никто не навещал. Мате еще до катастрофы уехал в Хускварну, а отца только что выписали – он лежал с тем же диагнозом. «Психологический шок».
Никлас тут же пришел к сыну. Он выглядел грустным и усталым.
– После этого отдыха хорошо бы отдохнуть, – сказал он под конец. – На Эланд меня сейчас никакими калачами не заманишь.
Но Юнасу очень хотелось вернуться на остров, и когда за ним приехала мать, он уговорил ее туда съездить.
– А я и не болел, – сказал он озабоченной матери. – Они просто хотели понаблюдать, как я себя чувствую.
– И как ты себя чувствуешь?
– Вроде ничего… но ничего хорошего.
– Что ты хочешь сказать? – испугалась мать.
– Вся эта история… ничего хорошего.
– Что там хорошего, – согласилась она. – Но теперь все позади.
Магазин в Стенвике закрыт. Кемпинг тоже. Весь поселок словно обезлюдел. Юнасу стало грустно – он вспомнил, что творилось здесь в июле.
Нет, все же не совсем обезлюдел. Вдоль береговой дороги стояло несколько машин, а во дворах кое-где развевались на ветру желто-голубые вымпелы на флагштоках.
Маме, в отличие от Юнаса, хотелось посмотреть на виллу Клоссов. Сошлись на том, что просто проедут мимо. Полицейское оцепление еще не сняли. Разбитые окна и стены были укрыты огромными полиэтиленовыми полотнищами.
На месте бывшего кургана на обрыве зияла огромная дыра.
Отец рассказал, что полицейские разобрали завалы камней в ложбине и нашли тело дяди Кента. Никто не знает, кто теперь будет заниматься усадьбой.
А тетя Вероника? Отец рассказывал, что ее вызывали на допрос в полицию.
А какая ему разница, кто будет заниматься виллой? Он не собирается сюда возвращаться.
Он просительно посмотрел на мать:
– Поехали отсюда.
Она кивнула и развернулась.
Юнас заметил незнакомого человека в синем рабочем комбинезоне на берегу. Он медленно и тщательно красил деревянную лодку Юнас знал, чья это лодка. Герлофа Лавидссона.
Герлоф. Юнас очень много о нем думал за эти дни.
– Мам, сверни вот тут.
Они съехали на узкую улочку и остановились у железной калитки.
– Я сейчас, – сказал Юнас и вышел.
Птицы пели весело и беззаботно, как всегда. И в саду у Герлофа было все, как всегда, за исключением наполовину приспущенного шведского флага на флагштоке.
