Он уставился на нее. В «Эландике» никто ничего не спрашивал.
– Нет… шведского удостоверения у меня нет. Я иностранец.
– Тогда паспорт? Гостей из-за границы мы тоже регистрируем.
Регистрируем… стоит позвонить Кенту Клоссу и они свяжутся с полицией. А может, Кент уже их предупредил.
– Паспорт в машине. Сейчас схожу.
Он вышел из лобби, чувствуя, что она смотрит ему вслед.
Быстрее отсюда.
И тут он вспомнил место, где он может найти приют. Он там бывал и раньше. Совсем недалеко от имения Клоссов.
Все время поглядывал в зеркало – нет ли кого за ним.
Никого не было.
Успокоился и свернул с шоссе.
Земля обетованная, февраль 1938
Арону исполнилось двадцать. Он не успевает следить за событиями и новостями; они сменяет друг друга с головокружительной быстротой. И в прошлом году и сейчас в Москве идут политические процессы: оказывается, молодая страна победившего социализма десятилетиями была окружена внешними и внутренними врагами. С внешними врагами много чего не сделаешь, Германия сильна, как никогда, хоть там и фашизм. Зато внутренние враги, внедрившиеся в высшие органы ВКП(б), армии и даже наркомата внутренних дел, должны быть выведены на чистую воду и уничтожены.
Он получил офицерское звание – младший лейтенант. Когда он идет по улице в новенькой лейтенантской форме, люди уступают ему дорогу а мальчишки провожают восхищенным шепотом. Символ безопасности, законности и порядка в окруженной со всех сторон врагами стране. В стране, пробивающей дорогу к счастливому будущему.
Но работы стало еще больше. Ночной работы. Ее делают все – и капитан Рузаев, и Трушкин, и Попов, и многие, многие другие.
Допросы идут непрерывно, но посменно, следователи могут хоть иногда немного отдохнуть, хотя все равно у всех красные от недосыпания глаза. Все коридоры оклеены плакатами. Суровый мускулистый рабочий предупреждает: «БОЛТУН – НАХОДКА ДЛЯ ШПИОНА!» Не менее мускулистая женщина в косынке прижимает каблуком сравнительно небольшую ящерицу: «РАЗДАВИМ ТРОПКИСТСКУЮ ГАЛИНУ!» Еще плакат: «СМЕРТЬ ПРАВОУКЛОНИСТАМ!»
Арестованным отдыхать не дают: важно не дать врагу собраться с силами, выработать хитрую линию поведению. Их допрашивают сутками, сменяя друг друга, в ярком свете сделанных по спецзаказу трехсотваттных ламп.
– Как вы стали японским шпионом?
– Почему не разоружились перед партией?
– Что вам показалось смешным в этом антисоветском анекдоте?
Двадцать четыре часа в сутки. Вопросы не кончаются.
Поток арестованных тоже.
Начальство в Москве провозгласило чуть ли не военное положение – оказывается, в стране сотни тысяч врагов народа. Может быть, миллионы. Все областные и краевые комиссариаты внутренних дел получают квоты – столько-то и столько-то врагов народа надо выявить, столько-то – расстрелять. Большинство, конечно, отправляют в лагеря – для того чтобы осуществить великий замысел вождя по превращению отсталой страны в могучую мировую державу, нужна дармовая рабочая сила. Эти негодяи заслужили пожизненный рабский труд.
Черные «эмки» снуют по притихшему Ленинграду и каждую ночь привозят все больше и больше врагов. Иногда враги в дорогой одежде, иногда полураздетые, но всегда ошеломленные и перепуганные.
Как-то поздно вечером, проходя по подвальному коридору Влад слышит какие-то странные постукивания. Когда он подходит ближе, стук замолкает. Владу все равно, но Арону страшновато.
Откуда эти звуки? Опять кто-то стучит из гроба?
– Тюремное радио, – смеется Трушкин. – Они разработали свой код и перестукиваются. Делятся новостями.
– Ну да?
– Я пытался как-то пресечь это дело, а потом подумал – хрен с ними. Все равно за эти стены ничего не попадет, о чем они там сплетничают.
Арону полегчало. Все-таки люди стучат, а не покойники.
Он не устает удивляться скорости, с какой работает вся эта машина. Настоящий конвейер. Арестованных раздевают, обыскивают, заглядывают во все телесные отверстия и отправляют в подвал – перепуганных и дрожащих от холода. Здесь их встречает следователь – в полном обмундировании, суровый и недоступный. Владимир Николаевич Шевченко.
– Почему вы клеветали на партию?
– Почему вы занимались вредительством?
– Кто вас завербовал?
Голос садится, и его сменяет другой следователь.
А Трушкин не устает. Он, похоже, может допрашивать несколько суток без отдыха. Аля Влада Трушкин – образец.
– Почему вы присоединились к троцкистам?
– Почему вы намеревались втайне эмигрировать в капиталистическую страну?
– Почему вы не думаете о ваших детях?
Иногда устраивают очные ставки – те, кто уже «раскололся», изобличают бывших друзей, коллег и родственников.
Признание – царица доказательств.
Поэтому надо добиться признания любой ценой.
Методов много, но цель одна: получить письменное признание.
И Трушкин их получает. И Влад не отстает.
Где-то происходят суды, и многие приговоры заканчиваются тремя словами: высшая мера наказания.
Расстрел.
Расстрельная камера используется и как парикмахерская. Осужденные никогда не знают, что их ждет – стрижка или расстрел. У парикмахеров и палачей одинаковая форма.
Дверь с дополнительной звуковой изоляцией. В углу – столик с патефоном, когда нужно, сотрудники меняют иголки. Набор пластинок всегда одинаковый – бодрые советские марши. А вместо сердца – пламенный мотор. Владу эта музыка нравится куда больше «Весны священной». По крайней мере, поднимает настроение.
Человек впервые осознает, что его ждет, когда ему предлагают встать на белый квадрат у гипсовой стены. С той стороны – еще одна гипсовая плита, а промежуток между плитами засыпан песком, в нем застревают пули. Четыре-пять секунд – и все кончено. Палач лелает шаг вперед и стреляет приговоренному в затылок.
Патефон не умолкает.
Влада все чаще отвлекают от работы следователя. Он стреляет лучше всех – научился еще в лагере. Выстрел в шею, снизу и косо вверх. Почти нет крови, жертва умирает мгновенно. Другим, чтобы прикончить, требуется два, а то и три выстрела. Кровь, нервы, запои, истерики… Но Влад работает четко и профессионально.
Иногда бывает и так – расстрел неуместен. Требуется умертвить осужденного другим способом – если, скажем, требуется предъявить тело какому-нибудь заграничному дипломату. Тогда – маска с хлороформом и инъекция яда. Но Влад в этом не участвует.
После смены надо прибраться. Пол после расстрелов моют заключенные, а чаще – сами следователи.
