Однако морж оказался умнее, чем я думал. Зверь, вероятно, понял: человек попался бедный, он вдруг отцепил клыки от планшира шлюпки, качнул ее пару раз, видимо, в знак благодарности, и исчез в глубине моря.
ВАСИЛАКЕ НУЖНО ДОСЬЕ
— Садись к столу, «начальник»! — улыбнулся господин Василаке. — Так, кажется, называл тебя наш незабвенный капитан Зайков в одна тысяча затертом году. — Наконец-то свиделись! — Василаке проделал некую манипуляцию на пульте, стоящем на полированном столике. И мгновенно гостиная начала преображаться: опустились из невидимых ниш легкие портьеры, закрыв наглухо резные венецианские окна, вспыхнул мягкий голубоватый полусвет, все предметы в кабинете словно приобрели иные очертания. Чуть слышно заурчали кондиционеры, и в гостиную буквально хлынул освежающий морской бриз.
Потом Василаке властным тоном сказал в невидимый мне микрофон несколько фраз, перешел ближе к мягким креслам с высокими спинками, жестом поманил и меня к себе. Удобно развалясь в креслах, мы вновь в упор взглянули друг на друга. Господин Василаке вблизи показался мне милым и вполне миролюбивым господином. Изучающе смотрел на меня, пряча улыбку. И рухнула стена между нами. Мне показалось, что не было за спиной тридцати лет разлуки, как не было роскошного замка, апельсиновых рощиц, моря цветов. По-прежнему сидели в тесном кубрике два симпатизирующих друг другу члена экипажа зверобойного судна — заезжий журналист и помощник моториста, недавний узник концлагеря Вася-грек.
— Ну, чего молчишь, рассказывай! — приказал Василаке.
— Не знаю, с чего начать, — признался я. — Кино у нас недавно шло. Про шпионов. «Как вас теперь называть?» — Фраза далась с трудом. Со времен Чехова мы пытаемся по капле выдавливать из себя раба, но… как были рабами, так и остаемся. Да и о какой свободе можно говорить, если всю жизнь дрожали от страха за свои шкуры, ибо тебя в любую минуту могли взять за шкирку и упечь на крайний север. «Был бы человек, а статья найдется!» — говорили в народе.
Честно говоря, только теперь я окончательно заробел. Куда девалась моя независимость, которой втайне гордился? Но кто осмелился бы бросить в меня камень, попав в столь странную историю?
— Как меня называть? — весело сказал Василаке. — Так и зови, как прежде, Вася-грек. Это даже экзотично. — Василаке наклонился в мою сторону. — Поверишь, Дылда, страшно надоели льстивые заискивания, притворство, поклоны. Боятся моей власти, моих денег, а я, не в пример вашим российским, не лезу в государственные органы, к теплому пирогу. Зачем? Из тени ярче виден солнечный свет и лунное затмение. — Василаке взглянул на меня: как реагирую? — А ты, Дылда, молодец, каким был, таким и остался. В наше время это редкость. Люди, как амебы, приспосабливаются к любым условиям. А ты, кажется, каменных хором за эти годы не нажил и счета в банке не имеешь.
— Все ты про меня, Вася, знаешь, даже неинтересно, нечего рассказывать. Нищий и есть нищий, даже если над головой имеется крыша.
— Слушай, Дылда, — спохватился Василаке, — как это в России говорят, «соловья баснями не кормят». Наверное, голоден?
— Не отказался бы от рюмочки коньяка и сладкого яблока.
— Пошли со мной, пообедаем, заодно, в спокойной обстановке и перетолкуем по душам. У нас есть, что вспомнить.
— Еще бы, целая жизнь промелькнула.
— Как тебе мои апартаменты? — Василаке на мгновение выглянул из своей сановитой «скорлупы», став обычным земным человеком. Почему бы ему и не похвалиться?
— Глядя на твою роскошную виллу, я, брат, вспомнил шикотанскую гостиницу, продуваемую насквозь, огромных японских тараканов, нашу первую встречу, знакомство с капитаном Зайковым. Счастливое все-таки было время!.. кстати, Вася, а этих господ, — я кивнул на дверь, за которой ждали меня адвокат и Миша-островитянин, — ты на обед не приглашаешь? — Можно было об этом и не спрашивать, но почему бы лишний раз не прояснить отношение босса к «шестеркам»? — Скажите, а они…
— Опять «выкаешь»? Мы же договорились! — мягко укорил меня Василаке. — А твои земляки подождут, им не к спеху. И в холле им есть, чем заняться. — Василаке спокойно отмахнулся от «новых русских», как от назойливых мух. Хозяину я, видать, понравился. Он ударил меня легонько по плечу. — Представляешь, как я рад тебя увидеть. К счастью, ты мало изменился, правда, раздобрел на худых харчах, а глаз все тот же — острый, не знаю — журналистский или зверобойный, да и седины явной не примечаю, а меня кое-где пробивается. — Господин Василаке погладил ладонью раздвоенный подбородок. Я заметил, что он машинально проделывал этот жест перед тем, как «выдать» важную фразу. — Писателем стал. Читал, читал твои опусы. — Завидев, как вытянулось мое лицо, признался: — Давно слежу за тобой, за твоим творчеством. Мои люди в Москве осторожно и ненавязчиво наблюдают за ростом писателя Банатурского. Даже кое в чем, признаюсь, посильно помогают.
— Помогают? — я, как последний жалкий пижон, разинул рот. Вот чего не ожидал, так не ожидал: Василаке интересовался моим скромным творчеством. Я-то, дурак, считал, что судьба повернулась ко мне сияющим ликом. Подумать только: за семь лет издать пять книг. Это либо талант, либо везение, либо… А что если жадные до валюты издатели были благосклонны к моим книгам из-за тайной опеки Василаке? В этом обязательно следовало разобраться. Если меня и впрямь материально опекали, то романы мои гроша ломанного не стоят.
— Не прибедняйся, дорогой начальник. К примеру, роман «Черный передел» отменно хорош, правдив, заграничному читателю показывает, что же в самом деле сталось с Россией. — Василаке доставляло особое удовольствие разыгрывать передо мной роль доброго волшебника, владеющего этой самой волшебной палочкой.
— Откуда ты мог читать роман? Его только в Москве и Киеве издавали.
— Из вашей столицы и переслали, — нисколько не смутился Василаке, — и жена моя слушала, правда, в переводе.
«Сплошной ребус, — подумал я. — Все перепуталось донельзя. На Кипре читают мой роман, ведут некую сложную игру, а я, простофиля, никак до сути не доберусь».
— Вася, будь другом! — как можно проникновенней проговорил я. — Скажи, кто меня на Кипр вызвал, «они» или «вы»? Извини, или «ты»?
Ответить Василаке не успел. Его остановил мягкий телефонный звонок. На крохотном пульте вспыхивал и гас красный сигнал.
— Международная! — пояснил Василаке. — Придется подождать. — Он вернулся к столику, на котором стояли разноцветные телефоны, взял плоскую белую трубку, похожую на пульт управления. Чуть приподнял, к уху прикладывать не стал. И тотчас, к моему изумлению, на крошечном экране высветился силуэт человека явно азиатского типа. И Василаке неожиданно для меня заговорил с абонентом по-японски. Это я понял по слову «конничива» и по тону разговора.
Кроме отдельных слов и фраз японского языка я не знал, хотя и жил два года среди японцев на Южном Сахалине, поэтому пока хозяин разговаривал, я воспользовался паузой и стал осматриваться, хотелось, наконец, окончательно придти в себя, расслабиться, попытаться предугадать ход дальнейших событий. Однако ничего путного в голову не приходило. Мысли крутились вокруг нашей первой встречи с Василаке. Сколько воды утекло, какие шутки сыграла с нами жизнь. В подлунном мире все давным-давно открыто. И построено буквально все на двух противоположностях: «да» и «нет», свет и тьма, нищета и богатство, сила и слабость, болезнь и здоровье, «за» и «против», ум и глупость. Даже на том свете две грани: ад и рай. Так и у нас: Василаке был гоним и беден, стал знатен и богат. Отныне он не тот черноголовый помощник моториста, юнец, которого жалела и подкармливала вся команда. А тогда… зверобои, люди бывалые, прошли Крым и Рим, воду, огонь и медные трубы. Они-то понимали, что значит провести два года в концлагере, да, вдобавок, в советском лагере, за спинами которого ГУЛАГ. Теперь судьба повернулась к Васе сияющим ликом. Люди, подобные господину Василаке, нынче зовутся «сильными мира сего», хотя обычно предпочитают сами находиться в тени, зато по мановению их пальца, по их указке меняют президентов и правительства, устраивают под самыми благовидными предлогами перевороты. О, люди-тени — самые страшные злодеи. Недаром эти тайные рыцари плаща и кинжала всегда представлялись нам людьми без чести и совести, ибо как может богач, капиталист, быть честным? Честные только бедные, угнетенные и… большевики.
