— Итак, мы договорились? — голос Блювштейна звучал над моей поникшей головой. — Статью забираете, две следующие статьи — в кассете. Если возникнут трудности с опубликованием, поможет Разинков. До встречи. Мы вас найдем! — Блювштейн ушел… Постепенно с помощью коньяка я стал приходить в себя. «А зря я не стал читать секретные сведения о главе администрации? И откуда только все стало известно? Боже правый! Мы живем, словно в вакууме, из которого выкачали воздух. Кажется, ничего особенного не происходит, а тут, за рубежами, оказывается, следят за каждым шагом раздела России, знают все про конкурентов, наверняка держат их на спусковом крючке. Не гася свет. Прилег на диван, осмысливая в деталях крутой разговор с господином Блювштейном. «Все! Россия погибает! Ее раздирают на части изощренные инвесторы, секвестры и прочие спекулянты и любители чужого добра, пользуясь нашей неосведомленностью. Сколько раз я, грешный, предлагал начальству: «Давайте начнем разъяснение рабочим, что такое акция, нельзя ее продавать за бутылку водки, от меня отмахнулись, обойдемся без сопливых». Обошлись.
Как-то незаметно меня начала опутывать дрема, очень странная дрема: глаза сливались, а мозг был абсолютно в рабочем состоянии. Я вдруг воочию увидел тот далекий шестидесятый год, когда к нам, в молодежную редакцию зашел Вольф Мессинг. Помнится, великий маг спросил меня: «Почему мы с первой встречи проявляем к одному неприязнь, а к другому сочувствие?» И разъяснил: в глубине нашего подсознания живет память о бывших в иных жизнях наших врагах и друзьях. Это с их душами вы встречаетесь и в нынешней жизни».
И, как бы подкрепляя эти мысли, в простенке между шкафом и тумбочкой, я к своему величайшему изумлению вновь обнаружил лицо предка. Оно выражало озабоченность. На Святой земле чего только не встретишь. Я уже крепко спал, но по-прежнему видел суровое лицо, иссеченное шрамами. Предок молчал, но позже я готов был поклясться, что в мой мозг закладывалась дополнительная информация. Она была неожиданной и соответствовала моему нынешнему состоянию.
ПРО ШАМАНСКОГО СЫНА
Очень скоро я проснулся. Сон исчез, будто его отрезали волшебным ножом. Лежал на постели, вспоминая короткий яростный бой на каменистой дороге, ведущей к Иерусалиму, вспоминал визит Блювштейна, его тщательно продуманную операцию, в которой мне отводилась неблаговидная роль. Сгорал от стыда за свое малодушие, а потом некая волшебная сила перенесла меня на тридцать лет назад, на остров Шикотан, на зверобойное судно.
Шел первый день нашего похода в Арктику. Я лежал пластом на полотняной койке и с трудом сдерживал тошноту. Все в каюте перекатывалось, звенело, опрокидывалось. Стиснув зубы от бессилия, я мысленно ругал себя самыми последними словами: «На кой лях я пошел со зверобоями? Поход едва начался, а я уже в полной лежке. Эдак отсюда мне живым не выбраться».
Невеселые раздумья прервал капитан Зайков, тот самый чудик-алеут, который сманил меня. Я поежился: «Сейчас начнет подсмеиваться, укорять», но Зайков вытащил из угла ящик из-под консервов, весело хохотнул:
— Хороша, однако, погодка!
Мы в ответ забурчали, каждый на свой лад, век бы такой погодки не видать, а Зайков, наш непредсказуемый капитан, сузил и без того узкие глаза-щелки и запел:
«Меж крутых сибирских скал,
Притаился страх господний — александровский централ».
Песня, как песня, сто раз ее слышал, но не в столь экзотическом исполнении. Представляете, алеут и вдруг… каторжная песня. Я сел на койке. Поднялись и остальные сотоварищи, уставились на капитана мутными глазами, а Зайков, на лице которого не дрогнул ни один мускул, взял швабру, приложил к плечу, как это делают скрипачи, и жалобно, сильно фальшивя, затянул:
— Не для меня цветы цветут, распустит роза цвет душистый, а дева с черными глазами, она растет не для меня…
Я хихикнул, глядя на дурашливый концерт и, не в силах удержать себя, захохотал. Шаманский сын, с серьезным лицом, пел не какой-нибудь северный тылгур, а старинную каторжанскую песню. К тому времени я успел объехать и обойти на лыжах почти все каторжанские сахалинские поселения, записал воспоминания потомков бывших узников Сахалина, мечтал написать книжку, но Зайков… Потомственный охотник и рыбак, он-то откуда знает про каторжан? Ни на Чукотке, ни на Аляске, где обычно живут алеуты, каторги не было, но… наверное, мудрый зверобой лучше знал, что нам, скулящим и расслабленным, было нужно в ту пору.
— Прощай, Одесса-мама, — как-то само собой затянул я, забыв про качку, — прощай карантин. Нас завтра отправляют на остров Сахалин.
Зашевелились и мои сотоварищи-зверобои. Те, кто еще постанывал в койках, начали сползать на раскачивающийся пол кубрика, ожили бедолаги, в глазах их появились признаки жизни. И случилось необъяснимое: вся наша компания полутрупов, жертв морской болезни, нестройно затянула:
— Эх, чья-то мать-старушка стоит и плачет у ворот. А сын увидел и сам заплакал. И слезы вытер рукавом.
Что с нами сделалось, до сих пор не могу понять. Какая волшебная сила заставила подняться, превозмочь болезнь? Вскоре все мы сидели у стола, будто ничего не произошло. По очереди припадали к горлышку зеленой бутылочки с шаманским напитком. И здоровели с каждым глотком. А капитан Зайков, наш доблестный шаманский сын, уже «толкал» нам очередную свою «тылгурашку»:
— Дело было, знатчица, так: добрый хозяин моря Тайхнад, сотворитель всех зверей морских, добрый, однако, кормилец нанайцев, нивхов и алеутов вырастил в своем подводном царстве, на дне моря Пила-Керкка несметное стадо кеты и повелел ей шибко быстро идти на Ых-миф, по-нынешнему, остров Сахалин, там люди с голода помирали. Тогда берег Сахалина не был изрезан реками, как сейчас, рек тогда вообще не было и в помине. Потому подошла рыбка к берегу, потолкалась в прибойной полосе. Куда дальше идти на нерест? Некуда. Вернулись, однако, рыбки к Хозяину. Рассказали все. И решил тогда грозный Тайхнад пробить дорогу на Ых-миф, ан Сахалин.
Вышел Тайхнад из своего красного чума, пошел вверх, ударяя огромным бичом направо и налево. Щелкнул вправо — образовался залив, щелкнул влево — возник приток. Поднялся к сопкам, а за ним осталась глубокая долина, которую тотчас заполнила вода. И в эту воду пошла на нерест всякая рыба: кета, горбуша, гой, чавыча. Затем усталый Хозяин, чтобы увидеть свою работу, взошел на небо и с высоты осмотрел Ых-миф. Прошел еще немного по небу и оставил за собой Тайхнад-зив, теперь это называется Млечный путь.
— Интересный тылгур? — Капитан Зайков скорчил дурашливую рожицу, и мы все разом забыли о мучительной морской болезни.
И снова, в который раз, пред нами предстал удивительнейший человечище, Большой шаман и, наверное, очень крупный актер. Зайков снова был северянином, плохо говорившим по-русски, балагуром судового значения. Коверкая язык, явно потешая зрителей, закончил «беседу» очередным афоризмом: «Терпи, однако, сказала большая акула тайменю, заглатывая рыбину. Акула — хорошо, она сильная, слабый плохо».
