— У тебя женщина? — понизил я голос до шепота. — Не желаешь отвечать? Твое право. Ладно, прощай!
— Алексей, давай встретимся завтра, прямо с утра! — заторопился исправить положение Музыкант, но я ничего ему не ответил.
…В скором поезде «Москва-Старососненск» мне, наконец, крупно повезло. В купе я оказался один-одинешенек. Крякнув от удовольствия, я достал бутылку «Столичной», приготовленную для Музыканта, взял у проводника стакан, нарезал кружками вареную колбасу, сыр, положил перед собой на газету два банана и приступил к священнодействию. За последнее время люди утомляли меня до тошноты, тянуло в уединение. Понимал: это признак старости, но… от нее, как от смерти, никуда не уйдешь.
…В обстановке взаимопонимания мы чокнулись с проводником, выпили граммов по сто. Служитель поезда, поблагодарив, удалился, а я продолжал тихий запой, решив до прибытия в Старососненск прикончить бутылку. Диковинный желтый кейс, как обученная овчарка, лежал у моих ног, а в нем… в нем таились сокровища, за которые я мог запросто схлопотать срок «на всю катушку». «Нет, врешь, теперь меня голыми руками не возьмешь! — пьяно погрозил я в темный квадрат окна. — Стоит только позвонить в Главное следственное управление и… на проводе будет генерал Левин. А это — фигура! А совсем худо придется, позвоню на остров Кипр, отыщу Васю-грека, мало будет, в Израиль позвоню, Блювштейну. А сколько отныне у меня будет дружков-криминалов, жаль, глупый был, не переписал адреса всех, кому относил письма «с того берега».
Я вдруг как бы со стороны увидел себя за письменным столом. Зримо ощутил, как на белый лист бумаги ложатся торопливые строки, повествующие, как меня лично «катали» по Москве в салоне немецкого микроавтобуса. Куда скажу, туда и едем. И вдруг… будто деревянным молотком ударили по башке, глупой башке. Я даже застонал от досады на себя. Господи! До седых волос дожил, а ума не нажил. Наивный глупец! Разве можно мне поручать серьезные дела? На бумаге я творец, остроумен и смел, а в жизни… Шариков, и тот бы сообразил, что к чему, зато я — криминальный писатель, действовал, как профан, как постовой милиции. Расслюнявился, обрадовался знакомству с генералом милиции, забыл, с кем имею дело, потерял бдительность, а ведь именно о бдительности толковали мне и на Кипре, и в Израиле.
Сомнений не оставалось: молчаливый водитель генерала Левина, колесивший со мной по Москве, совершенно точно узнал и засек адреса и учреждения, в которых я побывал, разнося послания с Кипра. Только теперь, разом протрезвев, я понял: генерал Левин «заловил» меня, как кутенка, расставив простенькие силки.
Что же в итоге? Сам того не ведая, я разом «сдал» своих новоявленных заморских знакомцев. Наверное, сейчас генерал Владимир Ильич Левин громко смеется над моей оплошностью. Как легко узнал генерал, с кем, кроме него, водит в Москве дружбу богатый грек Василаке, а вкупе с ним и адвокат Эдик, его отец Папаиоану, Семен Блювштейн. О, они не простят мне предательства, не простят!
«Спокойно, спокойно!» — попытался я утишить свою буйную фантазию. Главное следственное управление! Там такие орлы сидят, что закачаешься. А если генерал Левин и впрямь «пас» на Кипре кого-то из «авторитетов»? А мне преподнес все в ином свете.
Образно представив себе, что я натворил, стал мысленно молиться, прося у Господа избавления от лютой смерти, прося подсказать верный выход. Пить водку расхотелось.
Я ОСТАЮСЬ НА ЗВЕРОБОЕ
Долго я сидел на жесткой койке в купе поезда, словно нашло оцепенение. Не мог ни соображать, ни пугаться. Чтобы придти в себя, стал мучительно вспоминать свое злосчастное появление на острове Шикотан, около тридцати лет назад. С того времени многое исчезло из памяти, но свое появление на борту зверобойного судна «Алеут Зайков» воспроизвел в памяти быстро.
…Когда наша шлюпка с двумя «бичами», нанятыми мною за бутылку водки, причалила к борту «Алеута Зайкова», нас неожиданно для меня окликнули: «Кто в шлюпке?»
— Это я, Вася! — ответил мой новый знакомый. — А со мной корреспондент с «большой земли». Он про капитана в газетку писать хочет.
— Заметано! Васек, поднимайся на борт, а про писателя я доложу кэбу! — вахтенный исчез, его дотошность удивила меня. Оказывается, на этом «бочонке» даже существует дисциплина. Не прошло и пяти минут, как вахтенный вернулся, подобревшим голосом крикнул: «Вали сюда, оба!» — И ловко выкинул за борт веревочный трап. Мгновенно возле вахтенного образовалась группа любопытных, они щерились, ожидая развлечения — любой «человек с суши» обычно не может сразу подняться по раскачивающемуся над водой трапу, болтается на нем, потешая команду. Однако зверобоев ждало разочарование. Откуда им было знать, что я — бывший военный моряк…
На палубе Вася-грек, прощаясь, шепнул мне:
— С «кэбом» перетолкуешь, зайди в третий от камбуза кубрик, рыбки красной приготовлю тебе на дорожку…
…В ужасно узкой и неуютной каюте капитана Зайкова меня ждали узкоглазый, морщинистый старик с продубленным морскими ветрами лицом, при странной бородке, которая росла пучками, низкорослый и совсем юный северянин, тоже широкоскулый и узкоглазый. Старик был похож на китайца, а юноша — на сахалинского нивха.
— Я, однако, здешним капитаном буду, а ты кто такой? — Зайков прищурился, глазки его совсем утонули в узких щелках. — Документы, однако, в порядке? Много тут разных «бичей» шляется, а рядом, сам понимаешь, граница. Документ давай!
Пришлось представить редакционное удостоверение, нам недавно «корочки» новые выдали, красные, глянцевые. Капитан долго вертел документ, не читая, потом показал юному другу, и лишь после этого вернул мне с такой присказкой:
— Хорошая, однако, бумажка, гладкая, шибко красивая. Ты, видать, большой начальник.
Я поискал глазами местечко, где можно было бы присесть, но, увы, в каюте вести разговор троим можно было только стоя.
— Ну, чего молчишь, однако, — заторопился капитан, — сумку привез? Давай сумку, капитану шибко некогда! Не понимаешь разве? Рыбку класть куда будем?
— Какую рыбку?
— Меня Кыркой зовут, — вмешался в разговор более догадливый, чем я, юноша. — Начальники к нам приезжают за рыбкой. И пожарный начальник, и милицейский, и врачебный, рыбку возьмут, бумагу подпишут, и на берег. Любят рыбку на Шикотане.
Вот оно что! А я-то размечтался: сочиню шикарный очерк о капитане Зайкове, а Зайков, наверное, тем и знаменит, что встречает и снабжает районных вымогателей.
— Я из газеты, с Сахалина сюда приехал, а вы… Хотите, чтобы я фельетончик о вас настрогал? — По лицу Зайкова я понял, что слово «фельетончик» для него не значило абсолютно ничего, было пустым звуком.
— Зачем, однако, строгать? — совершенно серьезно, с каменным выражением лица проговорил капитан. — Если рыбка не берешь, в газетку песню мою пиши. Алеутская песня. — И, не дожидаясь моего согласия, затянул дребезжащим старческим голоском, отчаянно фальшивя:
Мы — люди Ых-мифа, мы — люди добра.
На промысел ходим, несем мы добро.
Гостей принимаем, как братьев родных,
Врагов мы совсем не желаем иметь.
Он обернулся ко мне. Радость прямо-таки светилась в узких разрезах:
