После телефонного разговора с Громыко Томпсон подготовил телеграмму. Он мгновенно сделал вывод, что если президент хочет изменить резко ухудшающиеся отношения, то риски, связанные с этой встречей, во много раз перевешиваются ее необходимостью. В секретной телеграмме, отправленной в 16:00 государственному секретарю Дину Раску и содержавшей отчет о беседе с Громыко, Томпсон убеждал президента ухватиться за протянутую Хрущевым руку. Критики утверждали, что Кеннеди, словно раненая добыча, шел в медвежий капкан, но Томпсон предложил Кеннеди открыто заявить, что он отправил приглашение Хрущеву задолго до событий в заливе Свиней и что советский лидер ответил на него только сейчас.
Затем Томпсон изложил свои аргументы в пользу встречи.
● Перспектива встречи сделает Советы более сговорчивыми при обсуждении проблем Лаоса, запрещения ядерных испытаний и всеобщего разоружения.
● Встреча наедине будет наилучшим вариантом для Кеннеди, чтобы повлиять на ключевые решения октябрьского съезда партии, который может подготовить почву для отношений на последующие годы.
● Поскольку Мао Цзэдун выступает против таких американо-советских консультативных совещаний, то, по мнению Томпсона, сам факт встречи углубит кризис в советско-китайских отношениях.
● И наконец, демонстрация миру готовности вести переговоры лично с Хрущевым окажет влияние на общественное мнение таким образом, что облегчит Кеннеди удержание твердой позиции в пользу защиты свобод Западного Берлина.
Томпсон утверждал, что, несмотря на обострение отношений с Москвой, Хрущев не передумал наладить деловые отношения с Западом и не отказался от своей внешнеполитической программы мирного сосуществования. Томпсона беспокоило, что критики в Вашингтоне часто навешивали ему ярлык апологета Хрущева, однако он утверждал, что советский лидер не способствовал усилению конфронтации с Западом в странах третьего мира, а просто использовал в своих интересах неудачи Соединенных Штатов на Кубе, в Лаосе, Ираке и Конго.
Но для Кеннеди эта встреча была сопряжена с большим риском, и прежде, чем встречаться, следовало тщательно изучить намерения Советов, чтобы избежать дальнейших ошибок во внешней политике. Кеннеди, желая понять, действительно ли Хрущев стремится к улучшению отношений между их странами, решил прибегнуть к помощи дипломатов.
Проведя день в раздумьях, Кеннеди обратился к Томпсону через Раска. Он хотел, чтобы посол сказал Хрущеву, что президент не намерен отказываться от идеи саммита и надеется, что его можно будет провести в начале июня в Вене, которой Советы отдают предпочтение. Однако, к большому сожалению, Кеннеди еще не принял окончательного решения, но примет его до возвращения Хрущева в Москву 20 мая.
Важнее всего, говорилось в телеграмме Раска, чтобы Томпсон передал Хрущеву, что в том случае, если Советы не изменят своего отношения к событиям в Лаосе, встреча может не состояться. На следующей неделе начинаются переговоры в Женеве, и Кеннеди хочет сделать все для достижения и создания действительно нейтрального Лаоса.
Посол по особым поручениям Аверелл Гарриман, возглавлявший американскую делегацию в Женеве, сообщил Кеннеди, что сомневается относительно готовности Хрущева согласиться на нейтральный Лаос, поскольку «коммунисты в Женеве полны уверенности и, кажется, совершенно не волнуются относительно достижения своих целей в Лаосе». Советы, по словам Гарримана, делают все возможное, чтобы поставить США в невыгодное положение накануне предстоящей встречи на высшем уровне.
Кроме того, Раск сказал Томпсону, что «по внутриполитическим причинам» президент хочет, чтобы во время переговоров в Вене Хрущев поделился, в каком направлении он собирается действовать, чтобы достигнуть соглашения по проблеме запрещения ядерных испытаний. Кроме того, президент хотел быть уверен, что в публичных заявлениях в Вене не будет никаких ссылок на Берлин – вопрос, по которому он не готов к переговорам.
Спустя три дня президент Кеннеди запустил ту же информацию через своего брата, и Бобби поделился ею с Большаковым, когда они спрятались от дождя в кабинете Бобби в министерстве юстиции.
Большакова устраивало, что Бобби выбрал для их первой тайной встречи 9 мая – национальный праздник Советского Союза. В Вашингтоне это был обычный рабочий день, а у сотрудников советского посольства – выходной; в этот день они отмечали шестнадцатую годовщину победы над нацистами. Таким образом, Большакову удалось скрыть даже от ближайших товарищей установленный им сверхсекретный канал связи с президентом Кеннеди.
Большаков не сообщил, что идет на встречу, даже своему начальнику, главе резидентуры ГРУ, советской военной разведки, работавшему под крышей советского посольства в Вашингтоне. Начальник Большакова не мог допустить мысли, чтобы рядовой советский агент устанавливал наиважнейший американо-советский канал связи. На встрече с Робертом Кеннеди Большаков устанавливал связь не просто с братом президента, его самым доверенным лицом, но и с генеральным прокурором, тем самым устанавливая наблюдение за всеми действиями контрразведки ФБР.
Уверенные действия Большакова по выполнению задания такого высокого уровня объяснялись тем, что он действовал с согласия советского лидера, полученного через Алексея Аджубея, зятя Хрущева, редактора газеты «Известия» и друга Большакова. Аджубей порекомендовал Большакова Хрущеву, когда в 1959 году советский лидер планировал свою первую поездку в США, как одного из тех, кто мог оказать ему помощь. (Незадолго до этого Большаков служил в качестве «офицера по особым поручениям» у маршала Георгия Жукова, героя войны и министра обороны, который в 1957 году был снят Хрущевым со всех постов.)
В 1959 году Большаков был направлен в США под видом советника посольства по печати и редактора англоязычного советского пропагандистского журнала «Совьет лайф». Это была вторая командировка Большакова в Вашингтон – первая, под видом корреспондента информационного агентства ТАСС, длилась с 1951 по 1955 год.
Для разведчика у Большакова была весьма нетипичная внешность. Это был человек высокого роста, с пронзительными голубыми глазами, темными вьющимися волосами, с типичным русским акцентом, кутила и весельчак. Среди его друзей и знакомых было много людей из круга Кеннеди: главный редактор газеты «Вашингтон пост» Бен Брэдли; журналист Чарльз Бартлетт, в доме которого президент познакомился с будущей женой, Жаклин; начальник штаба Кен О’Доннелл; спичрайтер Тед Соренсен и пресс-секретарь Пьер Сэлинджер.
Однако самым важным связующим звеном Большакова с Кеннеди был Фрэнк Хоулмен, вашингтонский журналист, который тесно общался с Никсоном и теперь пытался снискать расположение правительства Кеннеди. Коренастый, с акцентом и манерами южанина, с галстуком-бабочкой и вечной сигарой, он был известен коллегам как «полковник». Хоулмену было всего сорок лет, но он уже считался вашингтонским старожилом, поскольку освещал жизнь Рузвельта, Трумэна, Эйзенхауэра, а теперь Кеннеди.
Большаков был информатором Хоулмена с того времени, когда в 1951 году они встретились в советском посольстве на обеде в честь американского журналиста. Хоулмен вызвал к себе любовь Кремля, сорвав план Национального пресс-клуба лишить всех советских журналистов аккредитации в ответ на арест чешским правительством по обвинению в шпионаже всех сотрудников пресс-бюро Ассошиэйтед Пресс в Праге. Объясняя, почему он выразил несогласие с общим решением, Хоулмен, смеясь, сказал, что хотел, чтобы клуб оставался открытым для всех, «кто хочет обмениваться ложью». Он пошел еще дальше, обеспечив членство в клубе новому советскому пресс-атташе, человеку, который вполне мог быть шпионом. Советское посольство выразило ему признательность, пригласив на обед. Вот тогда Хоулмен и познакомился с Георгием Большаковым.
