– Вижу, состояние моей пациентки только ухудшилось, – заметил доктор.
Даже не взглянув на любовника, Матильда, на которой лица не было от волнения, забилась в угол комнаты и прижала к носу платок: от кровати исходила тошнотворная вонь. Жан Данкур последовал ее примеру, тошнота одолела и его.
Служанка жадно выпила вино. Губы у нее потрескались, глаза налились кровью. Шарваз, который поддерживал ей голову, помог вдове лечь.
Последнюю порцию мышьяка несчастная Анни получила в присутствии свидетелей. Что ж, преступление было срежиссировано прекрасно. Никто из присутствующих, за исключением Матильды де Салиньяк, не мог заподозрить правду.
* * *
По прошествии получаса Ролан Шарваз остался возле постели Анни один. Матильда и учитель прогуливались возле церкви, дожидаясь Колена, который пообещал, что скоро вернется и принесет с собой опийную настойку.
– Если ваш супруг окажется прав, несчастная умрет в ужасных мучениях, – с сожалением проговорил Жан Данкур, неотрывно глядя прелестной Матильде в лицо.
Речь шла о заключении, которое сделал доктор после довольно-таки непродолжительного осмотра своей пациентки.
«Полагаю, речь идет о жестоких желудочных коликах, – таков был вердикт Колена де Салиньяка. – Но может быть, что это и перитонит, воспаление аппендикса, которое часто становится фатальным, или какого-нибудь другого внутреннего органа. Больной нужна операция, но она в таком состоянии, что доставить ее в Ангулем, в центральную больницу, не представляется возможным».
За многие годы практики доктор де Салиньяк ни разу не сталкивался с отравлением, и мысль эта даже не пришла ему в голову. И конечно же, он не подумал о мышьяке, ведь аптекарь столько раз говорил, что минимального количества порошка хватит, чтобы крепкий молодой человек умер на месте.
Колен пребывал в уверенности, что Анни страдает от нарушений работы пищеварительной системы, а причина тому – постоянное переедание и пристрастие к вину. Больше всего он опасался, что это окажется перитонит, хотя жа́ра у больной не наблюдалось.
Тем временем поднялся пронзительный ветер. Сжавшись от холода, Матильда, едва шевеля губами, пробормотала:
– Это было бы печально… Но ведь она может и поправиться! Сегодня вечером я от души за нее помолюсь.
– Это вы помогли отцу Шарвазу подыскать прислугу, не так ли? – спросил учитель.
– Да. Моя старшая сестра живет в Ангулеме, и благодаря ей у меня там много знакомых. Один зажиточный коммерсант порекомендовал вдову Менье, так он ее назвал. Я встретилась с ней и ее сыном Эрнестом, он портной.
– Нужно сообщить этому Эрнесту, что мать больна, – сказал Данкур.
– Уверена, отец Ролан сделает все, что необходимо, – резко ответила молодая женщина, чувствуя себя под проницательным взглядом учителя весьма неуютно.
Любовник не преминул сообщить, что Анни рассказала о своих подозрениях насчет хозяина и докторской жены школьному учителю, признанному вольнодумцу и атеисту.
– Я ничем не могу помочь несчастной, – заключил мсье Данкур, приподнимая шляпу в знак прощания. – До свидания, дорогая мадам де Салиньяк. Предоставляю вас заботам супруга!
С искренним облегчением Матильда бросилась в объятия мужа. Колен обнял ее и поцеловал в лоб. Приятно было чувствовать, как нежно и доверчиво она к нему прижимается.
– Я так замерзла! – пожаловалась Матильда. – Я бы осталась у постели бедняжки Анни, но я слишком впечатлительная и не вынесу этого…
– Беги скорее домой, дорогая! – шепнул доктор ей на ушко. – Я отдам кюре опийную настойку и сразу вернусь. Больше я ничем не смогу ей помочь. Да ты вся дрожишь! Дома сядь поближе к камину и попроси у Сюзанны грелку. И зачем ты вообще пришла? Ты не привыкла смотреть на умирающих… А я думаю, что ей осталось недолго.
– Хорошо, я ухожу, – прошептала Матильда голоском маленькой девочки, ищущей защиты. – Скажи, Колен, ты уверен, что это не холера?
– Нет, это не холера, не бойся. Я тоже так подумал, но это единичный случай во всей округе, и симптомы другие.
* * *
Ближе к ночи состояние Анни ухудшилось. Она сходила под себя, даже не заметив этого, так ей было плохо. Опийная настойка утихомирила боль, но ее действия хватило лишь на час.
– Пить! Я хочу пить! – бормотала несчастная, едва шевеля распухшим языком и не открывая глаз.
Шарваз раз за разом давал ей воды, но она тут же выходила с рвотой. Он сидел возле постели – бессердечный зритель, рассматривающий происходящее со всех точек зрения, словно диковинку на ярмарке. Время от времени, когда Анни испускала хриплый стон или начинала кашлять, он вскакивал на ноги и стряхивал с себя усталость, как охранник, которого поставили стеречь преступницу, а он вдруг задремал.
К полуночи кюре начал терять терпение. Нужно было решать, что делать дальше. Лечь спать и оставить Анни одну или же просидеть с ней до рассвета, как бы тяжело это ни казалось? «Как долго все длится! Анни противится смерти изо всех сил, – подумал он. – Но теперь бояться нечего. Она бредит… Теперь она уже никому ничего о нас не расскажет!»
Жалость к бедной Анни не шевельнулась в его сердце ни разу. А ведь он мог бы, глядя на жертву, хотя бы подумать, что наказал ее слишком жестоко за то, что она обнаружила, а потом позволила себе осуждать внебрачную связь между ним и женой доктора. Очень скоро многие испытают священный ужас при мысли об этом человеке, который облачился в одеяние священника, служил мессу и призывал прихожан быть милосердными к ближнему, между тем как сам равнодушно и спокойно дожидался, пока отлетит душа, чью связь с телом он и оборвал. Так же, как и немногим дано будет понять, что он мог спокойно смотреть, как в страшных муках сползает в могилу несчастная женщина.
Никто и никогда не узнает, что он чувствовал и о чем думал у постели Анни Менье. Что, если им руководили только равнодушие и инстинкт самосохранения?
В четверг 6 декабря 1849 года
На следующее утро Анни все еще боролась со смертью, ни на мгновение не выходя из состояния мучительной летаргии. Достаточно было посмотреть, как она морщится, как скрипит зубами, чтобы прийти к этому неутешительному заключению. Но более страшное впечатление производили ее хрипы и вид истерзанного недугом тела.
Каждый, кто ее видел, уходил с мыслью, что конец уже скоро. Ризничий приблизился к кровати и тут же убежал, пытаясь скрыть слезы. Бедняга Алсид испытывал к Анни искреннюю симпатию.
– Господи, вот горе-то какое! Какое горе! – бормотал он, направляясь в церковь и даже не замечая, что на паперти его поджидают Туанетта и Сюзанна.
– Ваша правда, мсье Ренар, – сказала служанка де Салиньяков. – Я тоже заходила в пресбитерий, думала поболтать с больной, да только она уже ни с кем не разговаривает. Только бредит…
– Странно… Кюре рассказывал мне утром, что предложил Анни исповедаться, а она ответила: «Оставьте меня в покое!» – с удивлением отозвалась Туанетта.
