– Было такое. И квартира была другая, и женщина тоже была. Кресло это я забрал как память.
Так я узнала, что у меня когда-то была мать.
Вообще вспоминать что-то было даже забавно. В какой-то момент что-то вылезало и складывалось воедино, как стеклышки в калейдоскопе – в красивую картинку. Какая-то мелочь могла вызвать ассоциацию, а за ней – четкое воспоминание. Но в целом я мало что помнила. Например, почему у папы все руки в наколках – но он отказался объяснять, сказал, что позже я вспомню и это, но было бы лучше, если бы этого не произошло. Когда же мне пытались рассказать что-то без моей просьбы, я злилась – было ужасно выглядеть такой беспомощной. Папа запретил и Гале, и охране говорить мне что-то, только отвечать на вопросы.
Однако вкус булочек снова восстановил какой-то кусочек памяти. Только вот он не был связан с Галей – почему-то выпечку я ела в другом доме, а готовил ее молодой симпатичный парень с мягкими чертами лица.
– Кто такой Максим? – вдруг спросила я у Гали, и та равнодушно пожала плечами:
– Не знаю, Санюшка. Может, знакомый твой – разве ж я всех знала?
Тот же ответ я получила и у отца. Странно – а я четко помню и парня, и прекрасную выпечку, приготовленную им…
Пока Галя помогала мне одеться на прогулку, я рассматривала стеклянную полку в гостиной, где выставлены какие-то кубки, медали и грамоты.
– Чье это?
Галя повернулась и проследила за моей рукой:
– А это твое все, Санюшка. Ты ж чемпионка у нас, с детства самого. Из пистолета стреляла.
Однако… Ничего себе – умения у меня. Судя по количеству медалей и кубков, делала я это отменно. Только вот жаль – не помню.
Папа, одетый в теплую куртку и толстые брюки, вошел в гостиную и спросил:
– Ну, готова?
Галя натянула мне капюшон поверх вязаной шапки и повернулась к замершим у двери охранникам:
– Все, берите ее осторожненько.
Я хотела встать с дивана сама, но еле удержалась на левой ноге, и один из парней успел меня поймать. Папа недовольно покачал головой:
– Давай-ка без этого. Хватит с меня твоих пируэтов в больнице.
Охранники вынесли меня на улицу, усадили в кресло, стоявшее посреди двора, укутали ноги пледом. Папа стоял рядом, то и дело прикасаясь ко мне. Мне показалось, что он до сих пор не верит, что я жива и даже разговариваю, гулять прошусь. И было странно, что он то и дело отворачивается и смахивает слезы с глаз. Я не помнила, видела ли его плачущим раньше, но, наверное, нет – раз так удивляюсь.
Морозный воздух очень меня взбодрил, я дышала открытым ртом, стараясь вдохнуть как можно больше, и папа сердился:
– Что ты, Сашка, как маленькая! Простудишься – мало болячек?
Я послушно закрыла рот и улыбнулась:
– Ты со мной, как с грудной.
Он усмехнулся и поправил плед, чуть сползший с моих ног на снег.
– Папа, а у нас в доме есть пистолет? – вдруг спросила я, удивив отца. – Должен быть – раз я стреляла.
– Как не быть – есть. Но тебе зачем?
– Я… хочу вспомнить.
– Саня, да ты ж правша! – жалобно заговорил отец, садясь передо мной на корточки. – С правой руки стреляла-то. Как левой будешь? Зачем так себя изводить?
– Я не буду стрелять, просто подержу. Пожалуйста! – взмолилась я, и папа махнул рукой.
Поднявшись, он подозвал охранника и протянул руку. Тот вынул из-под полы куртки пистолет и протянул отцу. Когда оружие оказалось в руке, я испытала странно-знакомое чувство – возбуждения и сосредоточенности одновременно. Перед глазами появился стенд и тренер – невысокий худенький мужчина в спортивном костюме. И я – лет тринадцати. Вот ко мне ползет из глубины бумажная мишень, изрешеченная пулями в районе черного центрального круга.
Я взяла пистолет в левую руку, покрутила, осмотрела как могла – с одной рукой крайне сложно. Вскинув руку, прицелилась и зажмурила глаз. Ох, как же захотелось выстрелить, почувствовать запах нагревшегося от стрельбы металла!
Я повернулась к отцу и закусила губу. Папа успокаивающе погладил меня по плечу:
– Ничего, Саня, еще постреляешь. Не может быть, чтобы ты так и осталась сидеть колодой. Да и врач сказал – временно. И Акела своего доктора хочет привезти – ты помнишь Фо?
Не помнила я никакого Фо, как не помнила и связи с этим Акелой, на которого так часто ссылается в разговоре папа.
– Отдай пистолет, Саня. – Отец осторожно вынул из моих пальцев оружие и отдал охраннику. – Вот подлечишься – и будешь стрелять сама.
Я с сожалением проводила глазами пистолет, скрывшийся вновь в кобуре под мышкой у охранника, и вздохнула.
– Папа, скажи… а вот ты говорил, что со мной еще был брат. Что с ним?
– Он жив, но лежит в реанимации. Я его тоже заберу, когда будет можно. Это странно, Сашка, – у тебя травмы тяжелее, голова все-таки, и вот ты здесь, а он пока в коме, хоть и ранен в грудь. Я к нему охрану посадил, чтобы как с тобой не вышло.
Семен… Семен… в голове заворочалось что-то тревожное, то, чего почему-то нельзя говорить папе. Что-то связанное с Семеном.
Папа снова завел разговор об Акеле. Я уже слушать это не могу, но он не успокаивается, и пришлось сделать вид, что я внимательно слушаю, а самой пытаться восстановить в памяти еще хоть что-то.
– Ты бы знала, Санька, что он пережил, – говорил отец, присев на подлокотник кресла и опираясь на свою трость. – Нашел он вас на лодочной станции, в машину обоих погрузил – и пулей в город. Пока ехал – набрал мне, я тоже подтянулся, и Моня с Бесо подъехали.
Услышав два незнакомых имени, я встрепенулась:
– Кто это?
– Не помнишь? Моня – бухгалтер мой, а Бесо – почти как брат, у нас бизнес общий. Ты у них на глазах росла.
Какие-то силуэты всплыли – толстый приземистый грузин и почти такой же толстый, только еще в странных очках, державшихся только на горбатом носу, человек в светлом пальто. Не помню, кто есть кто…
– Ну, мы-то раньше подтянулись, у больницы машину встретили, – продолжал папа. – Открыли дверки, а там… Семка-то вообще почти не дышал, врачи сразу сказали – гарантий нет. А ты глаза то открывала, то снова закрывала – в крови вся, волосы слиплись, комок сплошной. – Он постарался незаметно вытереть глаза, но я все равно увидела.
Из дома к нам спешила Галя с двумя чашками, над которыми поднимался пар.
– Вот, Ефим Иосифович, чайку горячего с молочком, а то холодно, застудите Санюшку, да и сами застудитесь. – Она подала одну чашку отцу, а вторую поднесла к моим губам, и я сделала глоток.
– Все, иди, – велел папа, забирая у нее вторую кружку. – Иди, сам я.
Галя убежала, а он продолжил:
