— Вы не по годам дерзки и упрямы. Это вас погубит. Так вы отказываетесь от моего предложения? — Лепот поднялся со стула, на этот раз, не скрывая своего крайнего раздражения.
— Даже, несмотря на опасность навлечь немилость вашей милости, — вызывающе продолжал Карон. — Кто прав, а кто виноват, пусть рассудит нас суд. Я ничего у вас не прошу, но и ничего вам не отдам. Запомните это.
— Я запомню это, молодой наглец. — Лицо Лепота побагровело от ярости. — Ты пожалеешь, что отказался от моего предложения и сполна заплатишь за свою заносчивость. Прощайте, господин Карон.
— Прощайте, господин Лепо, — весело прокричал вослед удаляющемуся Лепоту, Пьер. — К сожалению, не могу пожелать вам успеха.
Когда Лепот скрылся, Пьер глубоко задумался, затем медленно произнес.
— У меня такое чувство, что только что я объявил войну всему человечеству. Не слишком ли я поторопился, не переоценил ли свои силы? — Несколько секунд Пьер провел в полном оцепенении. Очнувшись, он возбужденно произнес: — Нет, скорей всего я поступил правильно, этот, бедняга Лепот, до смерти перепуган. Он думал, что я молча снесу обиду, что меня можно приструнить за каких-то жалких несколько тысяч франков.
Пьер Карон несколько раз взволнованно прошелся по комнате. Остановившись у закрытой двери, вперившись в ее глухой проем горящим взором, он вызывающе выкрикнул своему невидимому сопернику: «Ошибаетесь, господин Лепот, я стою совсем других денег».
Глава 9
Репетиция сильно утомила Феоктистова, хотя он почти ничего не делал, просто сидел и наблюдал. Но внутри себя он кипел от злости. Ему почти ничего не нравилось из того, что делал режиссер, и как играли актеры. Во всем этом было что-то неизгладимо провинциальное. Пару раз он все же не вытерпел и попытался вмешаться в процесс. Его вежливо выслушали, но все продолжалось в том же ключе. Он окончательно понял, что тут он никому не нужен, что никто не станет прислушиваться к его замечаниям. Он вполне мог уйти из зала, и никто бы не обратил внимания на его исчезновение. И он так бы и сделал, если бы знал, куда идти. Опять гулять по этому городишке? Нет, это занятие его больше не привлекало, оно навивало на него уныние от окружающей серости и разрухи. Поэтому он стоически досидел до конца и даже когда все ушли, остался на прежнем месте.
Феоктистов смотрел на пустую сцену, он думал о том, что когда-то в молодости отдал бы все за репетицию его пьесы где угодно. А сейчас он с удовольствием бы забрал свое произведение и послал бы все к чертям, но не может, у него договор с театром, а ему по зарез нужны деньги. В последнее время его работа приносила их невероятно мало. Пьесы вдруг почти в одночасье перестали ставить, а те, что шли, словно бы по команде после двух-трех спектаклей исчезали из репертуаров театров. Долго он не мог понять, что происходит, даже подозревал кое-кого в интригах. Пока один доброхот, почти не скрывая радости, что может его ужалить, объяснил ему, что он более не современен, что сейчас в моде совсем другие драматурги, а ему пора на покой.
Тогда Феоктистов едва не ударил его бутылкой коньяка, который доброхот с огромным удовольствием поглощал за его счет. Но в последний миг сумел сдержаться, просто вычеркнул этого человека из списка своих знакомых. При этом он не мог не признать его правоту, он, в самом деле, утратил некую таинственную связь с действительностью. Раньше она у него была, и он этим даже гордился, а с какого-то момента вдруг исчезла. Когда и почему это случилось, он, Феоктистов, не заметил, скорей всего это происходило постепенно. Но когда он это осознал и попытался восстановить утраченное, то увидел, что ничего не получается. Никто не желал всерьез иметь с ним дела. Пьесы больше не ставились, их даже не хотели читать. И однажды Феоктистов почувствовал, что на нем клеймо человека, который вышел в тираж. Все его видят и соответственно себя и ведут.
Феоктистов посмотрел на часы. Было уже довольно поздно, скоро театр закроют, и он тогда не выберется отсюда. А уже хочется есть. Он встал и направился в вестибюль.
Внезапно он остановился. Прямо перед ним в фойе театра Аркашова с ведром и шваброй мыла полы.
— Что это вы тут делаете? Вас что, лишили роли в спектакле, и вы решили переквалифицироваться?
Аркашова на миг оторвалась от своего занятия и посмотрела на Феоктистова.
— Нет, не лишили. Я же вам говорила, что подрабатываю.
— Ах, да. Что-то припоминаю. И часто вы тут трете полы?
— Каждый вечер.
— А нельзя это делать хотя бы через день?
— Нельзя.
— Можно узнать почему?
— Таково распоряжение администрации.
— А вы всегда следуете чужим инструкциям? Даже если они нецелесообразны?
— Не вижу никакой нецелесообразности в чистоте, — пожала плечами Аркашова.
— Да я сейчас не об этом. Просто все правила и инструкции создаются людьми, которые не способны на что-то более значительное. Вот они и ограничивают других. А удел серой посредственности подчиняться всем этим глупостям.
Вместо ответа Аркашова повернулась к нему спиной и молча продолжила работать.
— Вот вы сейчас, очевидно, обиделись, — продолжил Феоктистов, слегка закипая. — Но в глубине души вы понимаете, что я прав.
— Я не обиделась. Мне просто неприятно ваше высокомерие.
— Что поделать, если я на самом деле высок, а другие малы. К тому же у меня нет никаких причин скрывать это.
— Иногда об этом лучше просто промолчать.
— Чем же это лучше?
— Тем, что при этом вы не задеваете других.
— Ха-ха, — рассмеялся он. — Буду я заботиться о каких-то мелких людишках.
— А я не говорю о мелких, я говорю о выдающихся.
Феоктистов демонстративно оглянулся вокруг.
— Здесь, кроме нас с вами, никого нет. Уж не себя ли вы имели виду?
— Нет, свое место я знаю.
— Ну, да помню. Свой шесток и все такое — философия маленького человечка. Вы мне лучше скажите, кого вы имели в виду? Кто это у нас такой выдающийся, которого я невзначай задел.
— Если его сравнить с вами, то все ваше величие не разглядишь даже в лупу.
— Вы меня заинтриговали. Так кто же Он?
— Бомарше.
— Чем же я его задел?
— В вашей трактовке он слишком самодостаточная личность. А он не был таким.
Феоктистов деланно рассмеялся.
— Может, вы еще скажете, что он был неполноценен?
— Ну, зачем же так утрировать. Он просто был не достаточен. В нем не было полноты. И он никогда не ставил себя на пьедестал. Он к нему лишь стремился. И немало в этом преуспел. А одна из причин этого — именно в ощущении своей недостаточности. Если бы было иначе, он черпал бы силы только из самого себя и быстро бы выдохся, сгорел.
