— Интересно, что вы делали бы дальше?
— Попытался бы скорей от вас избавиться. А так я ловлю себя на том, что мне хочется вас видеть снова и снова. Просто наваждение. Как же я мог забыть, говорил же мне ваш благоверный, что вы ведьма, что вы привораживаете. Да, скажите же, наконец, что вы думаете о той сцене? Иначе бог знает, чего я еще вам тут наболтаю.
— Ваша сцена очень банальна, а ваша героиня скучна и неинтересна. Она общается с мужчиной десять минут, а затем ему отдается.
— Но так было на самом деле! — возмутился Феоктистов. — Об этом пишут все биографы Бомарше. Она отдается не какому-то заурядному мужчине, она отдается гению. Она хочет ему не просто принадлежать, а служить высокому, тому, что возвышается над ней. Для нее — это способ выйти за пределы своей обыденности и соприкоснуться с нечто таким, к чему она может приблизиться только через этого человека. Это не просто половой акт, какой-то там банальный секс двух обезумевших от похоти людей, это слияние двух душ, попытка найти идеал. Для одного идеал женщины, для другого — мужчины, а для обоих ощутить прикосновение вечности.
— А я вас уверяю, что таким образом никакого соприкосновения с вечностью у них не произойдет. Все вернется на круги своя, превратится в обычную чувственную связь. Вы просто не знаете ничего более глубокого, чем примитивная экзальтация. Вот ее то и показываете во всей красе. А экзальтация — это всего лишь обман. Я тоже читала биографов Бомарше, он станет ей изменять точно так же, как изменял другим. Вот об этом и надо было писать, что они оба, и он и она, во власти иллюзии, что у них на самом деле ничего не получится. Они оба еще далеки…
— Понимаю, — не стал дослушивать ее речь Феоктистов. — Они не поднялись на какой-то там этаж какой-то лестницы. В тот день, наверное, отключили лифт. Вам не кажется, что кто-то из нас двоих сумасшедший. Как вы думаете, кто?
— А мне всегда казалось, что если человек абсолютно нормален — то это самый худший вид сумасшествия.
— Нет, я чувствую, что на сегодня с меня хватит. Вас как лекарство надо принимать очень маленькими дозами. А сегодня доза была лошадиная.
— Вам не кажется, что это выглядит как оскорбление, — нахмурилась Аркашова.
— Извините, я честное слово не хотел. Можно я приду завтра. Сегодня больше я не в состоянии вести разговор на такие темы. Я должен найти аргументы, чтобы вас раздраконить в пух и прах.
— Действительно не стоит сегодня этим заниматься. А завтра приходите, я буду ждать.
Последние слова удивили их обоих. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, словно пытаясь понять, а не ослышался ли каждый из них.
— Что вы будете делать?
— Ждать вашего прихода, — повторила Аркашова. — Я получила зарплату, могу вам что-нибудь приготовить.
— Когда я был в Китае, меня там угощали обезьяньим мясом. Если можно, приготовьте мне рагу из него.
Глава 20
В камере одиночного заключения царил полумрак. Пламя свечи, стоящей на столе, служило единственным источником света, освещающим небольшой участок столешницы и лицо, склонившегося над бумагами Бомарше. Он что-то быстро писал на лежащем перед ним листе. Наконец, он закончил и перечитал написанное. Лицо его осветила самодовольная улыбка.
— Памфлет, кажется, удался на славу, — удовлетворенно произнес он. — Этот негодяй Лаблаш еще трижды пожалеет, что затеял соревноваться со мной. Если его когда-нибудь и вспомнят, то только потому, что я посвятил ему свой памфлет. А все дело стоит каких-то жалких 15 тысяч ливров, которые он не захотел возвращать. И вот из-за этой ничтожной суммы он опозорен перед будущими поколениями. Какие же это жалкие создания люди, которые не ценят своего доброго имя ни в сантим.
Перечитав написанное, Бомарше откинулся на спинку стула и потянулся. Спина его затекла от долгого сидения в одной позе, тело требовало движения. Он встал, чтобы немного пройтись вдоль камеры, и как раз в этот момент раздался лязг замка, а за ним звук открываемой двери. Бомарше остановился и заинтересовано наблюдал за дальнейшим развитием событий. Он понятия не имел, что за очередной сюрприз ему уготовила судьба.
Дверь, наконец, отворилась, и в камеру быстрым шагом вошел его давний приятель Гюден. Бомарше устремился к нему на встречу, друзья крепко обнялись.
— Как я рад вас видеть, мой друг, — сердечно произнес Бомарше. — Как вам эти интерьеры. Не правда ли в этом что-то есть. Я жил в роскоши, теперь надо попробовать другую обстановку.
— Я рад, что вы не теряете присутствие духа. — Гюден огляделся вокруг и опустился на стул, Бомарше примостился на кровати.
— Не потерять присутствие духа даже в такой ситуации мне это не под силу, — произнес он с горечью. — Сначала смерть моего маленького сына, затем — моей замечательной Женевьевы. Потом этот процесс с Лаблашем, который завершился моим тюремным заключением. А неудачи в театре. Не слишком ли много несчастий сыпется на одного человека? Иногда мне кажется, что солнце уже никогда не взойдет над моей головой.
— Да, признаю, для обычного человека это был бы чересчур, — парировал Гюден. — Но вы Бомарше. Всем известно ваше необычное жизнелюбие, неиссякаемое остроумие. Эти качества помогут вам справиться со всеми несчастиями.
— А нужно ли с ними справляться, дорогой Поль Филипп. Да, меня и тут не покидает остроумие. И свидетельство тому вот этот мемуар. Но я задаю себе невольно вопрос: что движет мною в этой ситуации? Что способно укрепить мой дух?
— Ваш талант. Ваш большой талант, — отвечал Гюден.
— Талант. Но мои пьесы в лучшем случае принимают прохладно, а в худшем освистывают. Так в чем же вы видите мой талант? Когда смотришь на мир из этого окна, поверьте, все кажется по-другому.
— Я не верю, что вы сложили оружие. С Бомарше такого не может случиться.
— О, нет, я не сложил оружие. Но некоторые мысли, что посещают меня тут, невольно вызывают смущение. По чьей милости я оказался в этой камере?
— Ваши враги…, — Гюден не успел закончить, как Бомарше прервал его.
— О не продолжайте. Про своих врагов я знаю много. Знаю ли я столько про самого себя? Никогда еще в моей жизни не было такого мрачного периода, казалось, что навалились все беды, какие только можно себе вообразить. Но почему они набросились на меня столь дружно и яростно?
— Вы задаете странные вопросы, — только и мог ответить Гюден.
— Странная, непривычная ситуация порождает странные непривычные вопросы. Не будь ее, я бы жил легко и весело в соответствие с той натурой, какой одарила меня природа. А сейчас, когда я озираюсь вокруг себя, то не могу уклониться от вопроса: почему я сюда угодил? Все ли я делал так, как должен был делать?
— Но мы все периодически ошибаемся. Вряд ли вам есть в чем-то особенно себя корить… — Гюден в очередной раз оказался прерванным Бомарше, так и не успев довести свою мысль до конца.
