– Кто?
– Несносный наблюдатель. Так Пушкин сказал про Стерна. Про его наблюдения за своими чувствами.
– Какая ты умная, – улыбнулся я.
– Сам ты умный. А я глупая и счастливая. И есть хочу. Просто умираю. Мы же съели все, что у тебя было, хотя у тебя почти ничего и не было. Пойдем, пойдем куда-нибудь в кафе, а потом…
– Вернемся.
– Нет, послушаем музыку. В филармонии.
– А потом вернемся, да?
– Вернемся. А потом опять выйдем. Погулять. Здесь так красиво ночью.
Мы говорили, как будто остужали горячую воду, переливая ее двумя чашками – друг в друга.
Я подумал о своих рассказах и удивился, что до сих пор даже не вспомнил о них. Вдруг зазвонил будильник, показывающий пять часов. Время моего утреннего пробуждения. Утром я не дал ему долго звенеть, сразу нажал кнопку. А сейчас, в пять вечера, он опять сработал. Маша сказала:
– Ну вот. У тебя даже будильник думает.
Мы оделись и вышли под желтые фонари. Падал снег. Маша оттаскивала меня от случайных кафе – ей почему-то хотелось именно в кондитерскую Вольфа и Беранже. Она рассказывала мне о Пушкине. Я слушал и думал: было так или стало так? Но Маше не мешал. Она была неугомонная, не я.
В кафе я торопил, торопил официанта, как будто куда-то спешил. Не на дуэль же. Не нравилось мне это место, куда в последний раз зашел Пушкин. Маша и это заметила.
– Я поняла, – сказала она. – Поняла. Я это почувствовала еще в первый раз, когда водила тебя по квартире Пушкина. Ты не любишь все определенное. И город, да? Он тебя притягивает загадкой времени, но не тем, что в нем застыло навсегда. Не зря ты сказал о воспоминаниях, изменяющих прошлое. Ты любишь жизнь, которая изменяется. А я люблю тебя.
В филармонии мы сели в разных местах зала, потому что успели купить лишь одиночные билеты.
Как странно слушать музыку вдвоем. Я думал о том, что сейчас чувствует Маша, и радовался, что угадываю, почти угадываю. Во мне проносился поток бесконечного сравнения наших чувств, как будто я без слов что-то рассказывал ей, и она сразу же понимала, соглашалась. Если б словам было это доступно.
И тут я задумался посреди музыки, почувствовав обычный стыд за свои написанные слова, которые лежали в моем столе, жалкие в своей невозможности достичь чего-то, что с такой легкостью переносилось музыкой.
Сейчас я понимаю, что был нетерпелив в желании заполнить собой все могущество жизни. Смешно? Но был я молод и неуправляем в своих чувствах.
– Что с тобой? – спросила Маша в антракте. – Ты подумал о чем-то плохом?
– О себе. Я завидую музыке.
– Завидуешь?
Какое неточное слово. Ну и пусть, подумал я.
– Да, завидую. Завидую ее силе. Это обычная зависть, которую, оказывается, так неприятно в себе чувствовать. А себя ненавижу за бессилие.
– Какое бессилие?
Надо объяснять. Нельзя оставаться непонятым.
– Понимаешь, я написал… рассказы, можно так их назвать. Для тебя. Мне казалось, у меня получается. Мне даже нравилось! Но сейчас… Я понял, какие они бессильные. Как я.
– По сравнению с музыкой? – осторожно улыбнулась Маша. – Ну какой же ты глупенький! По сравнению с ней все бессильные. Даже композиторы.
– При чем тут композиторы, – раздраженно сказал я. – И музыка тут ни при чем. Прости. Заполняю собой все пространство.
Я злился на себя и ничего не мог с этим поделать, потому что злился уже на саму эту злость. Сказал глупость, потом не сумел ее объяснить, потом разозлился на себя за это – хроника плохого настроения.
Мы оделись и вышли на улицу. «Не сговариваясь», – невесело усмехнулся я про себя. Долго и медленно шли молча. Я понял, что Маша дает мне отмолчаться.
Но дома она вдруг улыбнулась:
– Вот только не смей меня ослушаться, ладно?
– Что ты придумала?
– И придумывать ничего не надо было, – нарочито беспечно отмахнулась она. – Ты сейчас погуляешь один, а я почитаю твои рассказы. Молчи-молчи. Ты обещал слушаться. Кстати, вот тебе задание: купи какой-нибудь еды. На Невском магазин открыт. Ну, где рассказы?
– Ты возишься со мной, как с младенцем.
– Ну и что? Вот будет у меня плохое настроение, я тоже тебя буду слушаться.
Я достал папку, положил на стол, сказал:
– А давай я тебе буду страницы переворачивать. Как ноты.
– Неостроумно. Все, иди. Магазин закроется.
На улице я даже растерялся – куда же я пойду? Мне хотелось затаиться здесь, у окна, чтобы не отдаляться от Маши, читающей. Я хотел читать вместе с ней, как слушал музыку. С удивлением вспомнил, как в меня совсем недавно вселился бес плохого настроения – сейчас его и в помине не было.
До этого я знал в мире и в себе две силы – добрую и злую. Маша явила мне третью – спокойствие.
В магазине я забыл взять сдачу, и меня догнала кассирша в дверях.
– Вы вернули мне не деньги, а любовь к людям, – пошутил я.
– Голову не потеряйте от любви! – засмеялась она.
Деньги я отдал на улице двум дрожащим пьянчужкам.
Как приятно жить на этом свете, господа!
Бедная Маша, думал я по дороге. Как ей сохранить мое счастье? Только не говори ничего, обращался я к ней мысленно, только не говори. Ни оценок, ни восхищений, ни замечаний. Я написал, ты прочитала – больше ничего нет.
– Я боюсь доверить словам то, что чувствую сейчас, – сказала она, когда я вошел.
А потом, когда мы гуляли, и я подумал, что мы гуляем как в Париже, хоть никогда не был в этом городе, но знал, что только там, наверное, можно так легко молчать, – Маша сказала, что я написал о неуловимом.
– Это так хорошо, – сказала она.
Всю жизнь я ждал этих слов.
На Дворцовой площади она показала вверх, вдоль уходящей в небо колонны.
– Там ангел, на своем месте. Никто никогда не будет на твоем месте, не напишет твоих слов. Глупо я сказала? Смешно? Как учительница в школе?
– Не бойся быть смешной, если хочешь сказать правду. Ничего не бойся.
– Ничего?
– Конечно. Хотя… Помнишь, ты сказала: я боюсь доверить словам то, что чувствую. Я тоже этого боюсь.
– Не надо. Пойдем, а то будильник опять зазвенит.
– Будильник – оружие пролетариата. Как я его ненавижу.
– Ну что ты. Он такой же умный, как и ты.
– Не очень смешно.
– Значит, неправда. А давай дальше проверим. Вот смотри, это я. Смешная? Значит, это и правда я.
– А вот я. Серьезный. Значит, это не я.
