Впервые до меня доходит, насколько я завишу от полиции. Они – моя единственная связь с внешним миром.
Около одиннадцати в дверь стучат. Я лежу на боку, слушаю спектакль по радио. Если закрыть глаза и как следует засунуть в уши наушники, можно представить, что я дома с чашкой кофе – нормального кофе, – а за окном шумят машины.
Стук вырывает меня из сладких грез. Я вижу в окошечке двери лицо Ламарр, вытаскиваю наушники, сажусь на постели.
– Войдите.
Она с порога протягивает мне картонный стакан.
– Кофе?
– О, спасибо!
Мне требуются усилия, чтобы это прозвучало не слишком эмоционально, чтобы взять стакан без лишней поспешности. Поразительно, какую значимость приобретают такие мелочи, когда сидишь в аквариуме больничной палаты. Кофе пока слишком горячий, и я обнимаю стакан обеими руками, думая, что и как сейчас буду говорить, а Ламарр меж тем щебечет о необычно ранней зиме и расчистке заносов на дорогах. Дождавшись, когда она умолкнет, я собираюсь с духом и начинаю:
– Сержант…
– Констебль.
– Простите. – Я злюсь на себя за ошибку и стараюсь не слишком из-за этого разнервничаться. – Я хотела узнать, как там Клэр.
– Клэр? – Она наклоняется ко мне поближе. – Так вы что-то вспомнили?
– Что?
– Что случилось после того, как вы покинули дом.
– А что случилось?
Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга, потом она грустно качает головой.
– Извините. Я надеялась, вы вспомнили…
– Что вспомнила? С ней что-то случилось?
– Расскажите, что помните, – говорит она.
С минуту я молчу, изучая ее прекрасное лицо, которое ничего не выдает.
– Я помню, как бежала через лес, – медленно говорю я. – Помню фары и битое стекло. Потом уже, после аварии, помню осколки на дороге. Я потеряла одну кроссовку.
В голове начинают возникать картины: нависающие ветви деревьев, бледный свет фар, я ковыляю на середину дороги, пытаюсь кого-нибудь остановить, прямо на меня едет грузовик, я отчаянно машу руками, по лицу катятся слезы, я думаю, что он не остановится, что он просто меня переедет, но водитель бьет по тормозам, открывает окно и орет мне: «Какого хрена?!» А потом: «У вас тут что…» – и осекается.
– И все. Остальное как в тумане. Сначала картинки просто путаются, потом вообще белое пятно. Слушайте, с Клэр что-то случилось? Она же не…
О господи…
О господи! Не может быть!
Я сжимаю в кулаках простыню так, что пальцы под обломанными ногтями начинает саднить.
– Она погибла?!
– Нет, она жива, – осторожно и медленно произносит Ламарр. – Хотя попала в аварию. В ту же, что и вы.
– Она цела? Можно ее увидеть?
– Нет, увы. Мы еще не взяли у нее показания. Это необходимо сделать до того, как…
Конец фразы повисает в воздухе, но я прекрасно понимаю, что Ламарр имеет в виду. Им нужны обе правды отдельно – моя и Клэр, чтобы их сравнить.
У меня снова начинает сосать под ложечкой. Меня в чем-то подозревают? Как мне это узнать, не вызывая подозрений?
– Пока она не в состоянии отвечать на вопросы, – говорит Ламарр.
– А про Джеймса она знает?
– Насколько мне известно, нет. – В голосе Ламарр сострадание. – Она пока не готова к таким новостям.
Не знаю почему, но это выводит меня из равновесия сильнее всего. Мне мучительна мысль, что Клэр лежит сейчас в этой же больнице и даже не знает, что ее жениха больше нет.
– Она поправится? – спрашиваю я и отхлебываю кофе, чтобы спрятать волнение.
– Врачи говорят, что да. Но ей пока не сообщают, ждут, когда приедут родственники и дадут разрешение. Больше я не могу вам ничего сказать, я не вправе разглашать подробности ее состояния.
– Да, понимаю… – В горле стоит ком, голова трещит, глаза на мокром месте, и приходится яростно моргать, чтоб не разреветься. – А Нина? С ней я могу увидеться?
– Мы еще не закончили брать показания у всех присутствовавших в доме. Но как только это будет сделано, ей наверняка разрешат вас навестить.
– Сегодня?
– Надеюсь. Но для нас было бы очень, очень полезно, если бы вы смогли еще что-то вспомнить. Из того, что случилось в лесу и на дороге. Нам нужна именно ваша версия, ничья другая. Мы опасаемся, что общение с остальными может… все запутать.
Я не совсем понимаю, на что она намекает. Типа, я тут придуриваюсь, чтобы иметь возможность договориться с остальными, как и о чем врать? Или она боится, что в информационном вакууме я бессознательно приму чужие воспоминания за свои? Я знаю, такое случается. Много лет я «помнила», как в детстве каталась на ослике. У нас на камине даже фотография стояла. На ней мне три или четыре года, я сфотографирована против солн-ца, так что вместо лица получилось темное пятно, окаймленное сияющими волосами. Но я буквально помнила соленый ветер, дующий мне в лицо, искорки солнечных лучей на морских волнах, колючую попону, на которой сижу. И только в пятнадцать я вдруг выяснила, что на этой фотографии вообще не я, а моя двоюродная сестра Рэйчел, а меня там даже не было.
И как мне понимать Ламарр? «Изволь вытрясти из головы воспоминания, тогда мы пустим к тебе подругу», так, что ли?
– Я пытаюсь, – раздраженно буркнула я. – Уж поверьте, я этого хочу еще больше, чем вы. Можно не махать передо мной Ниной, как морковкой.
– Вы неправильно поняли. Никто не пытается вас наказать. Нам просто нужна ваша версия со-бытий.
– Если нельзя увидеть Нину, можно мне хотя бы одежду вернуть? И телефон.
Очевидно, я иду на поправку, раз начала волноваться о телефоне. Мне страшно представить, сколько накопилось почты и сообщений. Сегодня понедельник, наверняка со мной будет связываться редактор по поводу очередной главы. И мама… вдруг она звонила?
– Мне очень нужен телефон, – твердо говорю я. – Обещаю, что не буду звонить никому из тех, кто был в доме.
– А… – сдержанно произносит Ламарр. – Кстати, это нам тоже нужно с вами обсудить. Мы бы хотели взглянуть на ваш телефон, если вы не возражаете.
– Я не возражаю. Главное, потом вы мне его отдадите?
– Да. Но мы не можем его найти.
Я замираю. Если телефон не у них, то где?
– Он был у вас с собой, когда вы выбежали из дома?
Я напрягла память. Нет, не было. Я вообще большую часть дня не брала его в руки.
– Мне кажется, он остался в машине Клэр. Я думаю, что выронила его, когда мы ездили на стрельбище.
Ламарр качает головой.
– Нет, машину мы тщательно обыскали. И дом тоже.
