– Вообще, ты права.
Я подбираю ноги обратно на кровать и усаживаюсь, обхватив колени. Нина придвигает себе стул, берет мою карту и начинает беспардонно листать.
– Положи на место, – одергиваю я. – Я бы предпочла не делиться с тобой деталями своего пищеварительного процесса и прочим.
– Извини, профессиональное любопытство. Как голова? Судя по всему, приложило тебя конкретно.
– Да уж, точно. Но я себя уже нормально чувствую. Только вот… с памятью проблемы. – Я тру повязку на лбу, словно пытаясь втереть выпавшие воспоминания обратно. – Кусок после того, как я выбежала из дома, как будто стерся.
– Хм… Посттравматическая амнезия. Только обычно выпадает совсем короткий промежуток, а у тебя… не знаю. По твоим оценкам – сколько? Минуты? Часы?
– Ну, мне сложновато оценить, принимая во внимание, что я не помню ни хрена! – огрызаюсь я, сама злясь на себя за несдержанность, но Нина пропускает это мимо ушей.
– Вряд ли много, правда?
– Слушай, я понимаю, что ты из лучших побуждений… – Я тру себе виски. – Но давай лучше не будем. Меня все утро донимала констебль полиции, заставляя вспомнить, и мне уже надоело. Память не возвращается. Я боюсь, что, если продолжу на себя давить, мозг подкинет мне какую-нибудь небылицу, выдав ее за правду.
– Ладно. – Нина некоторое время молчит и признается: – Слушай, я сказала им про вас с Джейм-сом. Ну, что вы встречались. Это тебе для информации. Я не знаю, собиралась ли ты об этом…
– Все нормально. Не надо им врать. Я упоминала, что мы были вместе, в разговоре с Ламарр. Это женщина из полиции, которая меня…
– Знаю, – перебивает Нина. – Она нас всех допрашивала. А она знает, как вы расстались?
– В смысле?
– Ну, про твой большой секрет. Что он тебя заразил, или что там у вас стряслось…
– В последний раз повторяю: ничем он меня не заражал!
– Ну да, ну да, поверю на слово. Ей ты сказала?
– Нет. Ничего я ей о нашем разрыве не сказала. А ты?
– Нет. А что мне говорить-то? Я знаю только, что вы встречались, а потом разошлись.
– Это и есть вся история. – Я поджимаю губы.
– Серьезно? Ну-ка, прикинем. – Нина начинает загибать пальцы. – Рассталась с ним, ушла из школы, уехала из города, оборвала контакты с большей частью друзей, не общалась с ним десять лет… Вся история, значит? Никаких секретов?
– Никаких секретов, – упрямо повторяю я, разглядывая сплетенные на коленях пальцы.
Порезы и царапины на них потемнели и покрылись коростой. Скоро заживут.
– Я к чему: Джеймс мертв, и они пытаются найти человека с мотивом.
Я вскидываю голову. Нина смотрит мне в глаза, не отводя взгляда.
– Это как понимать?!
– Так, что я за тебя волнуюсь.
– Ты намекаешь, что это я убила Джеймса?
– Да пошла ты! – Нина вскакивает и начинает мерить шагами палату. – Ни на что я не намекаю! Я пытаюсь…
– Ты н-ничего про это не знаешь!
Опять я заикаюсь! Но ведь Нина действительно ничего не знает. Никто не знает об этой странице моей жизни, даже мама. Одна Клэр в курсе, да и то не всей истории. А Клэр…
Клэр в больнице.
И Клэр не в состоянии отвечать на вопросы. Возможно, даже в коме. Но рано или поздно она оч-нется.
– Клэр ты видела? – глухо спрашиваю я.
Нина качает головой.
– К ней не пускают. Похоже, она сильно пострадала в аварии… – Нина снова качает головой, на этот раз скорее от досады, чем в знак отрицания. – Хуже всего то, что Джеймс мог выжить. Да, он был тяжело ранен, но у него все-таки был один шанс из двух.
– То есть?
– Он погиб в аварии. Или из-за задержки, которую вызвала авария. В общем, это одно и то же.
Теперь мне становится ясна настойчивость Ламарр по поводу стершихся из моей памяти минут.
Произошедшее в доме – лишь половина ис-тории.
Джеймса убило то, что случилось на дороге.
Я должна вспомнить.
Не стоило мне приезжать. Я ведь знала. С того самого момента, как это дурацкое письмо я полу-чила.
Я думаю о Джеймсе – как он лежал на полу и смотрел на меня, а вокруг нас разливалась лужа его крови. Как он окровавленной рукой цеплялся за мою, словно утопающий, словно только я могла спасти его. Как он звал меня: «Лео…»
Если бы я знала, что все это произойдет, смогла бы я удалить то письмо?
Нина берет меня за руку, пожимает ее сухой крепкой ладонью, сильными пальцами проводит по сеточке царапин.
– Все будет хорошо, – говорит она хрипло, но мы обе в это не верим.
Как бы дальше ни повернулась ситуация со мной и расследованием, хорошо уже не будет. Даже при самом лучшем раскладе – если поправится Клэр, если мне не предъявят обвинения – Джеймса уже не вернешь.
– Как Фло? – спрашиваю я.
Нина прикусывает губу, словно раздумывая над ответом, шумно вздыхает.
– Ну… не очень. Честно говоря, мне кажется, у нее нервный срыв.
– Про Клэр она знает?
– Да. Рвалась к ней, но ее не пустили.
– К Клэр вообще кого-нибудь пускают?
– Вроде родители приезжали.
– А… родители Джеймса? – спрашиваю я, изо всех сил стараясь не заикаться. – Они тут были?
– По-моему, да, вчера приезжали. – Она смотрит на мои руки, проводит пальцем по самой длинной царапине. – Посмотреть на тело. Насколько я знаю, потом сразу же уехали. Мы их не видели.
Передо мной встает пронзительная картина: мама Джеймса десять лет назад стоит у окна и оживленно болтает по телефону. Ее кудри кое-как подхвачены заколкой, браслеты на руках звенят в такт жестикуляции, наброшенный на плечи шарф трепещет на ветру. Она смеется. При виде меня она отняла телефон от уха и прижала к плечу. А Джеймс представил меня: «Мам, это Лео. Она будет заходить к нам очень часто. Так что привыкай». А его мама расхохоталась: «О, я поняла. Давай-ка, Лео, я покажу тебе, где у нас холодильник. В этом доме никто не готовит, так что, если проголодаешься, лезь сюда и добывай подножный корм».
У них дома все было устроено иначе, не как у меня. Никто не сидел на месте. Дверь всегда была открыта, и постоянно кто-то был в гостях – то друзья, то ученики, и все вечно спорили, хохотали, целовались, пили.
Никаких семейных обедов и ужинов. Никаких обязательств явиться домой к назначенному времени. Мы с Джеймсом валялись в постели средь бела дня, и никто не стучал в дверь с требованием прекратить все, чем мы там занимаемся.
Я помню его отца – с окладистой бородой и аккордеоном. Он читал лекции о теории марксизма в нашем местном универе и всегда был на пороге увольнения – то по своей воле, то по воле администрации. Порой он отвозил меня домой по темноте на своей побитой машинке, ругаясь на барахлящий мотор и развлекая меня своими жуткими каламбу-рами.
