Хансен снова закашлялся, на сей раз так сильно, что мне захотелось позвать медсестру. Однако он справился с приступом и продолжал:
– Мне вот в чем не повезло: у меня хорошая память. Я отчетливо помнил все, что со мной случилось, и словно попал в ловушку своих воспоминаний. Так и не смог справиться с ними… ведь и мне во время войны нелегко пришлось.
Я решил, что рассудок Антона Хансена крепче, чем его физическое состояние. Однако мне не терпелось узнать, что же с ним случилось во время войны, а также расспросить его о соседях, пока не стало слишком поздно.
– Должно быть, вам с Харальдом Олесеном, бывшим борцам Сопротивления, странно было сознавать, что ваш сосед – бывший нацист.
Антон Хансен едва заметно улыбнулся, но улыбка быстро сменилась гримасой.
– Да, конечно… но после войны Конрад Енсен мухи не обидел. Я никогда не спрашивал Харальда, как он относится к тому, что в нашем доме живет нацист, да и сам почти не думал о нем. Может, вам это покажется странным, но иногда у меня создавалось впечатление, что у нас с Конрадом много общего. Мы оба маленькие, слабые люди, которым во время войны довелось иметь дело с другими людьми – большими и сильными, вроде Харальда Олесена, за что потом дорого заплатили, каждый по-своему.
– Скажите, пожалуйста, не помните ли вы какого-то события времен оккупации, которое может иметь отношение к тому, что произошло?
Антон Хансен тяжело вздохнул и тут же принялся хватать ртом воздух.
– Я же говорю: мне не повезло, потому что я слишком много помню. В то время много всего происходило, и почти всегда надо было держать язык за зубами. Теперь я и сам не знаю, что было важным, а что – не очень. Хорошее, конечно, я помню тоже: день освобождения, возвращение королевской семьи. А еще помню беженцев, которых мы прятали у себя в погребе. В сорок втором и сорок третьем году мы прятали четверых, а потом все они благополучно перебрались через границу в Швецию. Но пока они жили с нами… натерпелись мы страху! Если бы немцы узнали, что мы прячем беженцев, нас расстреляли бы вместе с нашими гостями. Они жили у нас по нескольку дней, и мы не могли отделаться от мысли, что существуем на этом свете последние дни. Самому младшему из них было лет шестнадцать – семнадцать, не больше; он говорил и по-норвежски, и по-немецки. Через десять лет он приезжал сюда с женой и ребенком, благодарил за помощь, привез подарки… Пожалуй, его приезд – одно из лучших воспоминаний послевоенного времени. – Антон Хансен улыбнулся, но тут же снова зашелся в приступе кашля. Потом заговорил очень тихо: – И трех последних я тоже помню… правда, им не так повезло.
Я склонился над кроватью и жестом велел ему продолжать.
– Они попали к нам в феврале сорок четвертого… молодые супруги с ребенком. Темноволосые, красивые, хорошо одетые… Они страшно всего боялись. Ни на минуту не вы пускали из вида ни друг друга, ни ребенка; я слышал, как они плакали и каждую ночь шептались на иностранном языке. Они говорили по-норвежски, только выговор у них был странный, и в речи их было много непонятных слов. Насколько я понял, они приехали издалека и каким-то образом добрались до Норвегии.
Антон Хансен снова закашлялся. Я испугался, что он умрет посреди очень интересного рассказа, но, когда он успокоился, его глаза снова сверкнули.
– Харальд Олесен умел вести за собой и не терялся даже в самой сложной ситуации. Иногда мне казалось, что он наделен сверхъестественной силой. Он чуял опасность, как хищник – не головой, а сердцем. Те беженцы провели у нас три дня, когда он пришел и сказал: ему кажется, что оставаться здесь им опасно, да и нам из-за них тоже. Поэтому им больше нельзя оставаться в Осло. В два часа ночи он заехал за ними на машине; мы даже попрощаться толком не успели. Помню, на полу после их ухода остался крошечный детский башмачок.
Голова Антона Хансена снова упала на подушку. Я воспользовался случаем и задал важный вопрос:
– Вы не помните, на какой машине ездил Харальд Олесен?
Он ответил, не поднимая головы:
– Помню, а как же! В тот вечер он, как всегда, приехал на «вольво» тридцать второго года выпуска.
Я улыбнулся, подбадривая не только его, но и себя.
– Отлично, отлично. А что случилось потом с теми беженцами?
Сначала на лице Антона Хансена появилась слабая улыбка, затем ее сменила гримаса боли.
– К сожалению, про них я больше почти ничего не знаю. Нам не сказали, как их зовут; вообще не принято было рассказывать, кто они и куда потом деваются. Я их больше не видел, и мне кажется, что с ними случилась беда. Однажды, уже позже, я спросил Харальда Олесена, что с ними. Он вдруг посерьезнел, ответил, что им крупно не повезло, и запретил про них спрашивать. Сказал, мне лучше ничего не знать. Я и помалкивал. Я всегда очень уважал Харальда Олесена и слушался его. А все-таки про тех молодых людей я вспоминал часто, и во время войны, и потом. Почему-то мне кажется, что никто из них не пережил войну… – Он ненадолго замолчал, пару раз кашлянул и продолжал: – Зато одно я знаю точно: если бы не Харальд Олесен и не его сверхъестественное чутье, не спаслись бы и мы с женой. Немцы что-то заподозрили – а может, на нас донесли. На следующее утро мы проснулись от грохота: к нам вломились пять гестаповцев. Выбили дверь и перевернули все в квартире вверх дном. Они сразу заметили детский башмачок на полу и спросили, чей он, но тут нам повезло: он подошел по размеру нашему младшему сыну.
Последовала еще одна короткая пауза. Очевидно, воспоминания оказались слишком тяжелыми; голос Антона ослаб.
– И все равно меня арестовали и отправили в концлагерь Грини. Когда в то утро меня выводили из квартиры, я был уверен, что больше не увижу жену и детей. Меня допрашивали и били четыре дня, прежде чем отпустить. На третий день пригрозили расстрелом, если я не скажу, куда уехали беженцы и кто их увез. Я приготовился распрощаться с жизнью, но оказалось, что они блефовали. Даже к стенке меня поставили и навели пистолет, только он оказался незаряженным. Я ничего им не сказал, и они решили, что мне не в чем сознаваться. На следующий день меня отпустили. Я вернулся домой без трех зубов и ногтей на руках, но мы с женой радовались, что остались живы. На том и кончилось мое участие в Сопротивлении. Харальд сказал, что теперь за нами следят, и поэтому мы больше не можем прятать беженцев. Я не возражал.
Мне показалось, что Антон Хансен вот-вот расплачется. Послевоенные воспоминания оказались для него тяжелее военных. Когда он продолжил, голос у него упал почти до шепота и дрожал.
– Потом я часто думал, правильно ли поступил, что согласился помогать, когда Харальд Олесен предложил мне прятать беженцев. Особенно тяжело мне сейчас… Для нас, для моей жены и детей, все тоже кончилось не лучшим образом. Но знаете… если бы все повторилось, если бы нас снова оккупировали и Харальд Олесен попросил меня помочь, я бы снова не отказал ему. Да и как я мог?
Я закивал, стараясь выразить больше сочувствия.
– Ну конечно! Вы внесли большой вклад в освобождение страны, а кто мог тогда предвидеть, во что все выльется?
