Он едва заметно улыбнулся и тут же снова поморщился от боли. Лицо его помрачнело.
– Странно, как по-разному мы справляемся с трудностями. Никто ничего не может сказать заранее. Вот некоторые попадали в концлагерь детьми, проводили там несколько лет, а потом возвращались к нормальной жизни. Сегодня у них все хорошо. Ну а я, взрослый мужчина, был в лагере всего четыре дня, но так и не справился с последствиями этого… Даже здесь, в больнице, я иногда просыпаюсь среди ночи – мне снится, как в мой дом врываются немцы, как мне на допросе выбивают зубы, как меня расстреливают. И лица, лица… Я вижу их наяву и во сне. И ту молодую пару часто вижу… отца и мать с грудным ребенком.
Услышав в очередной раз о ребенке, я не мог не задать еще один вопрос:
– Вы не знаете, тот ребенок был мальчиком или девочкой?
Антон Хансен едва заметно покачал головой:
– Хотите верьте, хотите нет, мы с женой этого так и не поняли. Да мы и не особенно хотели что-то узнать. Наоборот, тогда чем меньше мы знали, тем лучше было для всех. Младенцу было несколько месяцев от роду; сверток в пеленках… так что трудно сказать. По-моему, девочка, но я не уверен.
– И вы понятия не имеете, куда их увез Харальд Олесен?
Антон Хансен тихо простонал и покачал головой.
– Нет. Он нам ни слова не сказал. Конечно, нам и не полагалось ничего знать, а все-таки я думаю…
Он снова зашелся в приступе кашля. Я чувствовал себя виноватым, потому что мучил усталого, изможденного – кожа да кости – человека на больничной койке, но не мог уйти, не выслушав остального.
– Вряд ли он повез их прямо к границе. Все дороги охраняли немецкие патрули, да и в приграничных районах было много солдат, так что кратчайший путь часто бывал и самым опасным. Переправить двух взрослых и грудного ребенка через блокпосты – дело нелегкое. Скорее всего, он вывез их в лес, а дальше повел пешком.
– Но ведь, кажется, он увез их зимой – разве тогда не было снега?
– Дело было в середине февраля, – уточнил Хансен. – Они ушли в ночь на четырнадцатое. Думаю, им нелегко пришлось, да и Харальду Олесену тоже. Он должен был либо перепрятать их где-нибудь, либо идти с ними на лыжах. По-моему, он так и собирался поступить. За день до их ухода он вскользь обронил: похоже, им с Оленьей Ногой придется отправиться в горы.
Заметив мой ошеломленный взгляд, Антон Хансен обезоруживающе улыбнулся и спустя какое-то время с большим усилием заговорил снова:
– Из его слов я понял, что Оленья Нога был кем-то вроде проводника, который помогал Харальду Олесену переправлять беженцев в Швецию. Мне почему-то всегда казалось, что Оленья Нога был совсем молодым парнем, не старше двадцати с небольшим. А на самом деле я понятия не имею, кто он и сколько ему было лет. И как его звали, тоже не знаю. Ума не приложу, куда они отправились в тот раз. Добраться до границы ведь можно было по-разному. Они могли поехать на восток, к Эстфольду, или на север, в Хедмарк или Оппланн. И вот что еще странно: в сорок втором и сорок третьем Харальд Олесен часто упоминал в разговоре Оленью Ногу, а после – никогда. Однажды после войны я спросил о нем, но Харальд ответил уклончиво: мол, жизнь у Оленьей Ноги не сложилась. Так что, хотя я ничего не знаю наверняка, мне кажется, что в тот раз, зимой сорок четвертого, им не повезло. Скорее всего, беженцы и Оленья Нога погибли.
Его слова конечно же не показались мне неправдоподобными, но я не собирался упускать нового персонажа в жизни Харальда Олесена.
– А в тот раз, когда Олесен приехал за вашими гостями, Оленьей Ноги с ним не было?
– Нет-нет. – Антон Хансен слабо качнул головой. – Харальд приехал за ними один. Он увел их – мужа, жену и ребенка. Оленью Ногу я ни разу в жизни не видел, не разговаривал с ним. Больше я ничего не знаю.
Мне показалось, что силы у Хансена совершенно иссякли. Несколько минут он беспомощно хватал воздух ртом. Я мягко похлопал его по плечу, поблагодарил за помощь и посоветовал отдохнуть. На его губах мелькнула тень улыбки. Когда я уже стоял на пороге, он жестом велел мне вернуться.
– Если увидите мою жену, передайте ей: наверное, к лучшему, если она больше сюда не придет, и непременно скажите… – Голос его затих, и после паузы перешел в шепот: – Скажите, что я по-прежнему очень ее люблю и прошу у нее прощения за все, что случилось после войны. Передадите?
Я пообещал, хотя и сомневался в том, что мне хватит храбрости выполнить его поручение. Потом я скомкано попрощался и снова поблагодарил его. Я не знал, что еще сказать; мною овладело сильное желание уйти из больницы до того, как меня обвинят в том, что я стал причиной смерти сторожа Антона Хансена.
В дверях я бросил на него последний взгляд. Мне показалось, что он заснул. На всякий случай, выйдя в коридор, я остановил проходящую медсестру и попросил заглянуть к Хансену. Шагая по длинному коридору, я размышлял о том, что познакомился еще с одним «человеком-мухой». Пришлось признать, что зрелище было невероятно печальным. А еще мне пришло в голову, что так называемые «люди-мухи» – все-таки больше люди.
Благодаря хорошей памяти сторожа, из-за которой он так мучился, у меня появилось много пищи для размышлений. Помимо соседей убитого, с которыми тоже было много неясного, мне нужно было попробовать найти бесследно пропавших беженцев и некоего призрачного типа, который во время войны предположительно был молодым парнем. Как верно заметила Патриция накануне, следов появлялось все больше, и все новые ниточки нужно было связать воедино. И все следы вели в прошлое, в мрачные дни войны.
5
Когда я покидал больницу, часы в приемной показывали половину пятого. До нашего ужина с Патрицией оставалось еще два с половиной часа. Я не сразу решил, что делать дальше: то ли вернуться в полицейское управление, то ли в очередной раз побеседовать с соседями покойного Харальда Олесена. В конце концов я остановился на втором варианте. Вдруг жена сторожа сумеет что-нибудь добавить к его рассказу о войне? Более того, в голове у меня начала складываться довольно привлекательная версия. Ясно было одно: соседям Олесена пока нельзя говорить о дневнике. Однако я так и не решил, стоит ли упоминать при них некоего парня по кличке Оленья Нога, а также буквы О., Е., Н. и Б.
Когда я приехал на Кребс-Гате, фру Хансен сидела на своем посту. Она подтвердила рассказ мужа о военных событиях, но ничего важного добавить не смогла. Фру Хансен тоже хорошо запомнила молодого беженца, который вернулся десять лет спустя с благодарностью и подарками. Для нее воспоминание о нем также стало одним из самых светлых. Остальных своих гостей она больше не видела и помнила их не так отчетливо. Тем не менее она подтвердила, что у них несколько дней жили молодые супруги с грудным ребенком и что Харальд Олесен забрал их накануне того дня, как к ним нагрянуло гестапо. При ней муж вроде бы говорил о какой-то Оленьей Ноге, но в связи с Олесеном или нет – она не помнила.
Я поблагодарил фру Хансен. Она вдруг замялась и достала из кармана сложенный листок бумаги. На лице у нее появилось выражение благоговейного ужаса.
