В квартиру Конрада Енсена я вошел один, держа в руке служебный пистолет и прислушиваясь. Я сразу же заметил, что горит люстра под потолком. Если Енсен вышел, странно, что он не выключил свет. Если не считать верхнего света, в прихожей ничего подозрительного не было. У двери стояли уличные ботинки Енсена, на крючке висело потертое серое пальто. Больше в прихожей не оказалось ничего – и никого, представляющего интерес.
– Конрад Енсен, вы дома? – крикнул я.
В тишине собственный голос показался мне неестественно громким. Я живо представил, как вздрогнули констебль и жильцы, стоявшие за дверью. Однако в квартире по-прежнему царила тишина. Смертельная тишина, подумалось мне.
Кроме меня, в квартире не было ни одной живой души. Впрочем, Конрад Енсен оказался дома. Я увидел его, как только вошел в гостиную, где тоже горел свет.
Конрад Енсен съежился в вытертом кресле у кофейного столика. Глаза его были закрыты, а между бровями я заметил пулевое отверстие. Лицо его в последний миг сморщилось в горькой гримасе, сохранив всегдашнее выражение.
Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Конрад Енсен мертв. Пуля прошла навылет и застряла в спинке кресла. Осторожно взяв его за руку, я понял, что умер он уже довольно давно. Все человеческое тепло вышло из него. На полу валялся пистолет, в котором я сразу же признал кольт, выпущенный фирмой «Конгсберг». Все встало на свои места еще до того, как я заметил на столе шариковую ручку и лист бумаги. Видимо, раньше он загнул треть листка, а потом расправил его и положил текстом вверх. Я прочел письмо, и на меня нахлынуло облегчение.
«Я, нижеподписавшийся Конрад Енсен, настоящим признаю, что застрелил Харальда Олесена в прошлый четверг за то, что во время войны он сражался с нацизмом. Я сожалею о своем преступлении и решил покончить со своей недостойной жизнью, чтобы не отбывать наказание, которое последует за моим неминуемым арестом.
Господи, пощади мою душу!»
Текст оказался машинописным, но подпись «Конрад Енсен» внизу была сделана от руки.
Глядя на самоубийцу и его предсмертное письмо, я глубоко вздохнул. Как ни странно, вместе с облегчением я испытал и разочарование. Подтвердилась самая простая, самая очевидная версия, которая лежала на поверхности: герой Сопротивления пал от рук мелкого нациста, пылающего жаждой мести. Несмотря на блеск и хитроумие многочисленных версий, выдвинутых Патрицией, они не имели отношения к делу!
Обстоятельства, окружавшие смерть Конрада Енсена, не позволяли в полной мере посочувствовать ему. Более того, я злился на покойного, потому что он долго водил меня за нос. Нельзя было допускать, чтобы он покончил с собой до ареста! Стыдно признаться, но я почти сразу задумался о том, как представлю дело прессе и своему начальству. Хорошо хотя бы, что убийца найден и дело можно закрывать. И американцы теперь вздохнут спокойно…
Стоя рядом с покойником, погруженный в собственные мысли, я вдруг вздрогнул, поняв, что больше не один в квартире. В гостиную, робко кашлянув, заглянул констебль Эриксен; за ним толпились жена сторожа и фру Лунд. Чуть поодаль в своем кресле сидел Андреас Гюллестад. Я дружелюбно улыбнулся и помахал в воздухе письмом:
– Он признался в убийстве Олесена и покончил с собой!
Все ненадолго затихли, а потом жена сторожа прошептала:
– Хвала небесам!
Ее слова нарушили молчание.
Констебль Эриксен первым пожал мне руку; за ним последовали остальные. Меня удивила их радость, но я не стал скромничать, хотя и уверял, что моих заслуг в раскрытии преступления нет. Все, правда, принялись решительно возражать.
– Ну как же нет ваших заслуг! – пылко воскликнула фру Лунд. – Все выяснилось только благодаря вам! Как раз вчера вечером, после вашего ухода, я сказала Кристиану: вот увидишь, скоро преступника схватят. Должно быть, Конрад Енсен тоже понял, что вы напали на его след, вот и решил застрелиться, пока его не арестовали. Ведь вы именно его подозревали с самого начала, да?
Я воспользовался случаем и постарался как можно дипломатичнее ответить, что в подобных делах никогда не следует спешить с выводами. Конечно, нельзя отрицать, что следствие сделало несколько важных открытий, а Конрад Енсен всегда считался подозреваемым номер один. Жена сторожа даже заплакала от облегчения – убийца найден, и все снова в безопасности. И Андреас Гюллестад, и фру Лунд закивали в знак согласия и принялись уверять, что никто не справился бы с делом лучше и быстрее, чем я.
Мне стало не по себе, когда я заметил Даррела Уильямса, который спустился с третьего этажа и заглянул в открытую дверь. Если он и узнал о моей стычке с советником посольства, это ни в коей мере не отразилось на его поведении. Он тоже порывисто пожал мне руку и искренне поздравил с успешным завершением следствия. Еще больше удивила меня Сара Сундквист. Сначала она как будто пришла в замешательство, увидев меня, но просияла, когда я повторил то, что она уже слышала от соседей: Конрад Енсен умер, а перед смертью написал записку, в которой признался в убийстве Харальда Олесена. В порыве радости Сара тепло обняла меня, ненадолго прижавшись ко мне всем телом. В моей голове мелькнула мысль: не стоит, наверное, так сближаться со свидетелями… Но, поскольку рядом не было ни журналистов, ни фотографов, я позволил себе немного расслабиться и насладиться всеобщими радостью и восхищением.
В полицейское управление я вернулся только в четыре часа пополудни. Мой начальник ждал меня с цветами, а коллеги только что в очередь не выстроились, спеша меня поздравить. Хотя раньше мне никто ничего не говорил, в тот день стало ясно: нераскрытое убийство Харальда Олесена все больше тяготило и моих коллег. Самоубийство и предсмертная записка стали, по словам усталого юрисконсульта управления, «идеальным решением». Мне напомнили и о том, как хорошо, что дело раскрыто в кратчайшие сроки: репортажи появятся в газетах до пасхальных каникул. До меня начало доходить, как мне повезло. Поскольку я снова собрал показания жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате, дело завершилось моим полным триумфом.
Только одно беспокоило меня: возможная реакция американского посольства. Я решил поделиться своими сомнениями с начальником. Напомнил, что один из жильцов дома – сотрудник американского посольства, рассказал о своей беседе с советником Адамсом, подчеркнул, что мы не считали Даррела Уильямса подозреваемым. Однако мне пришлось просить его не покидать пределов Осло до тех пор, пока дело не будет раскрыто, чтобы его можно было в случае необходимости еще раз допросить. Мой начальник, испытавший заметное облегчение, с воодушевлением поддержал меня и даже добавил: американцы наверняка понимают, что в подобном положении гражданам стран-союзниц важно сотрудничать с полицией. Он поблагодарил меня за то, что я поддержал честь полиции и предотвратил ненужные критические замечания со стороны прессы. Если мне что-нибудь понадобится, если возникнут какие-то затруднения, он разрешил мне ссылаться на него. В конце концов, добавил он, иностранные подданные, проживающие в Норвегии, обязаны соблюдать наши законы и подчиняться требованиям стражей порядка. Он сам готов заявить об этом и в прессе, и в министерстве иностранных дел, если понадобится.
