После окончания школы с отличием, Остап поступил на вечерний юрфак, хотя мог бы учиться и на дневном, но рвался по стопам отца к станку.
К двадцати годам «гарний хлопчик» Остап Остап уже получил шестой токарный разряд, имея кучу физкультурных грамот, большой стаж общественной работы, права автоводителя грузового транспорта, полученные в заводском клубе, и множество заглядывающихся на него девчат, в основном, правда, «сохнущим по углам», без надежды на взаимность. К женщинам комсомолец Гульба относился серьезно, на легкие свиданки не разменивался, а в соответствии с положениями морального кодекса рабоче-крестьянского государства, стремился к созданию крепкой, здоровой и многочисленной семьи.
Витя, Вика, Виктория — синеглазая, высокая, статная с черепаховым гребнем, поддерживающим на затылке тяжелую каштановую косу, с мягкими завитками у шеи и легко воспламеняющимся смуглым румянцем, была соседкой, одноклассницей, подружкой, а затем — и невестой Остапа. Проходя эти стадии, ступень за ступенью, она превратилась из шустрой глазастой худышки Витьки в вальяжную, статную, гордо несущую свою высокую грудь Викторию. Виктория, как и все почти дети заводского поселка, пошла после школы на завод, но не в цех, а в клуб — библиотекаршей, где и сидела среди высоких стеллажей с алфавитным указателем и лабиринтом книжных полок, успевая два раза в неделю посещать специальные курсы педучилища, готовящие учителей младших классов. У столика Виктории всегда кто-нибудь топтался, затевая разговоры о книгах. Так ясно смотрели ее улыбчивые очи, так мягко звучал глубокий, слегка модулированный волжским оканьем голос, так ласковы и обходительны были манеры, что простую беседу о чем-нибудь «из классики» или книжных новинок можно было приравнять к походу в кинотеатр по глубине позитивных эмоций.
Единственная дочь инженеров-конструкторов, плечом к плечу трудившихся в заводском конструкторском бюро над разработкой новых марок отечественной сельхозтехники, Викторая относилась к кругу интеллигенции и, по-видимому, отчасти, еврейской национальности, поскольку фамилия ее щуплой чернявой матери, как утверждали осведомленные источники, была Шпак, что, впрочем, до поры до времени ничего значило.
После смены Остап часто заходил в библиотеку и они отправлялись гулять. Однажды дождливым осенним вечером, отстояв длинную очередь в самый большой, двухзальный кинотеатр города, они увидели американский фильм, о котором уже взахлеб говорили все вокруг. Большой рекламный плакат у входа в раме из мигающих лампочек, сообщал, что в новой американской киноленте «Большой вальс» снималась знаменитая певица Милица Корьюс.
Толяныч — художник, состоящий при кинотеатра, обычно уродовал всех до неузнаваемости, в процессе перевода на холст увеличенного проектором кадра кинопленки. В этой же работе он превзошел самого себя — с вышедшего из-под его кисти полотна аристократически-тонко улыбалось прекрасное женское лицо, затененное большой широкополой шляпой. Позже, когда фильм сойдет с экрана, Толяныч унесет полотно домой и будет хранить как доказательство своей причастности к большому искусству. Никогда больше не придется ему испытать подобного творческого взлета, да и у тех, кто сидел в кинозале ощущение кинофильма как величайшего праздничного события собственной личной жизни сохранится на многие годы.
Каждый, плачущий от восторга и умиления над экранной историей короля вальсов Шани и оперной примадонны Карлы Доннер, чувствовал себя рожденным для такого Большого вальса — для прекрасной, головокружительной, великой любви. Те, кто постарше, плакали от того, что узнали об этом только теперь, получив единственную возможность пережить свой «вальс» вместе с героями фильма, а молодые, вдохновенно смотрели в будущее, где уже ожидало их, распахнув широкие объятия, огромное, светлое, кружащееся и поющее счастье.
Над толпой, покидавшей кинотеатр, витал весенний вальс, и женщины не открывали рот лишь из застенчивости, потому что каждая из них тайно надеялась, что сможет сейчас запеть так же божественно-прозрачно, легко и звонко, как прелестная Милица.
Остап и Виктория смотрели фильм несколько раз подряд, опьяненные счастьем, музыкой и предчувствием, что это все еще будет у них — и просыпающийся утренний лес, и уносящий в сияющую высь вихрь влюбленности, и огромный танцующий город, объединенный общей радостью, гордостью, славой…
Теплыми, свободными от занятий вечерами, Остап и Виктория долго гуляли по узким улочкам, спускавшимся к Волге. Из свежеполитых огородов тянуло укропом и «табаком», ломились от цветов кусты сирени, потом наливались и краснели вишни, тяжелели яблони, пустели, готовясь к зиме, огороды, и какой-нибудь патефон, выставленный на подоконник разносил в сгущающихся сумерка всенародно любимые «Сказки венского леса».
Потом, исходив все заветные уголки приволжской окраины, влюбленные сидели у самой воды, наблюдая за баржами и параходиками, из которых самым приметным был маленький шустрый «Тракторист», приписанный, видимо, к местному грузовому порту. Отфыркиваясь, неистово колотя воду огромными колесами, пароходик без устали сновал взад и вперед, басовито гудел, внося в величавую степенность волжского пейзажа оживление трудового подъема.
Влюбленные целовались, тесно прижимаясь под синим остаповским пиджаком, перешедшим от деда и очевидно, судя по добротности английского сукна и состоянию общего одряхления, имевшего еще дореволюционное происхождение. Болтали обо всем, мечтали о машине времени, открывавшей возможности невероятных путешествий, и неком репродукторе, позволявшим не только слышать, но и видеть на расстоянии. Появление того и другого, судя по заявлению журналистов, можно было ожидать в ближайшем будущем.
Однажды Вика, заговорчески сверкая глазами, достала из дермантинового портфеля подшивку популярного журнала «30 дней» за 1928 год, где была напечатана повесть под названием «Двенадцать стульев». С этого дня имя Остапа получило для них некий новый авантюрно-юмористический оттенок. Да он и сам стал замечать, что поддаваясь обаянию тезки, открывает в своем характере новые черты.
2
В осенний призыв сорокового Остапа провожали в армию шумно, всем двухэтажным домом-бараком, выставившим «под ружье» еще двух призывников. Пели и плясали под гармонь до утра, так что скрипели крашенные половицы, закусывали соленьями со своих заводских огородов и своей же разварной рассыпчатой картошкой. Тогда молодые и решили пожениться.
Еще в темном садике на обочине деревянной песочницы Остап обнимал Вику, чувствуя сквозь тонкую блузку ее горячее, мелко дрожащее от волнения тело. Они целовались до одурения, понимая сейчас, на пороге разлуки, что этого уже мало. Остап вдруг панически осознал, что несется куда-то в пропасть, что нет силы, способной остановить его у последней черты. И все-таки остановился. Просто потому, что был «славный хлопчик», а по существу — уже взрослый и очень серьезный двадцатилетний мужик, умевший любить основательно и ответственно. «В конце концов три года — пустяк, пролетят не заметишь», — урезонивал он себя. А впереди — целая жизнь, в которой будут труды и праздники: майские и октябрьские, с непременным мытьем окон накануне и заботливым выхаживанием дрожжевого теста, с выходом на демонстрацию в заводской колонне, с застольем, рюмкой и песней, с жаркими ночами на новой полутороспальной кровати с пружинистой скрипучей сеткой, отгороженной от детской части комнаты фанерными трехстворчатым шкафом. Будут сыновья и дочки, хватающие горячие пирожки прямо с противня, и раздобревшая Вика, хлопочущая у плиты, отирающая руки о подоткнутый передник и подставляющая припудренную мукой щеку привычному мужниному чмоканию…
