Тот бой, который все сломал в его жизни и сознании, снился ему каждую ночь. Он видел взрытые пулями тела. Слышал стоны. Чувствовал запах смерти: приторно-сладкий и ужасающий. Он через все это прошел. Это было дико и до безумия страшно. Человеческое в тот момент отмерло в нем, и из недр души прорвался зверь.
Он, Данила, орал что-то вместе со всеми. Просто безумно орал, не понимая и не отдавая себе отчета в том, что исторгает его осипшее горло.
Он давил изо всех сил на гашетку, зная только одно: он должен. Он не может повернуть назад, хотя уже почти час прошел, как и команда такая поступила. Он не может бросить ребят, что умирали вокруг него. Ради их душ, взметавшихся в ту самую минуту к небесам, он косил пулеметными очередями наступающих чеченских боевиков, совершенно утратив чувство реальности. Оно вернулось к нему много позже.
Реальность накатила отрезвляющим холодным душем, подступившей к горлу тошнотой и безудержным ужасом, заставившим его тело трястись словно в лихорадке.
Никогда прежде он не знал, насколько жутким может быть одиночество. Он полз несколько километров на животе, боясь поднять голову и стать мишенью для снайпера. Скажи ему в тот момент, что во время боя он стрелял, стоя почти в полный рост, Данила не поверил бы.
Потом накатил голод.
Это чувство было куда ужаснее страха смерти. Он не помнил и не понимал в тот момент ничего. Все желания угасли тогда в его организме, кроме сосущего желания съесть хоть что-нибудь. Темные круги перед глазами... Давящая пустота в желудке... И это растаптывающее, уничтожающее тебя, как личность, желание куска хлеба. Это было унизительно. Это было проявлением слабости. Это было то, чего он никогда не мог себе позволить. Проявлений слабости он не прощал никому, себе – в первую очередь.
Да, он выжил. Он выполз из окружения. Он вышел к своим. Его ребята плакали, обнимая его, грязного, заросшего и вонючего. Он плакал вместе с ними, сам не понимая причины своих слез. Потом было много всего: и откровенного восхищения со стороны парней, и подозрительного недоверия, когда пришлось отвечать на вопросы особистов. Это было непросто, но это можно было пережить. Но чувства, заставившего его усомниться в себе, Даниле не забыть никогда.
Оно выбило почву у него из-под ног, сделало слабым и уязвимым. Это его пугало. Уверенность в том, что любая боль ему по плечу, испарилась под натиском всепоглощающего чувства голода...
Уже потом, много времени спустя, он научился диктовать волю своему организму. Приучил его обходиться без пищи и воды и почти уже справился с самим собой. Задушил тот стыд, что ему приходилось испытывать всякий раз при воспоминании о том, как он выбирался из окружения. Он почти уже справился с этой бедой, как на смену ей пришла новая...
– Сынок, – голос матери вновь прозвучал над его головой. – Пойдем, я уложу тебя в постель.
– Нет! – Он с силой грохнул кулаком о стол. – Оставь меня!
– Господи! – Мать опустилась на табуретку и, спрятав лицо в передник, заплакала, запричитала: – Разве же знала я, откуда беды ждать?! Думала, с войны дождусь живого, больше ничего мне не надо, а тут новая напасть!.. Сына...
– Ну?! – Данила тяжело поднял голову от столешницы и взглянул на мать. – Чего тебе?! Чего ты жилы из меня тянешь, мать?! Не могу я без нее, понимаешь?! Может, это все, ради чего я живу на этой земле, понимаешь?!
– Нет, – отчаянно замотала она головой. Слезы горошинами катились по ее лицу, утопая в складках тяжелого подбородка. – Не понимаю! Когда ты мне рассказывал о войне, я все понимала. Все! Даже не поморщилась, когда ты рассказывал о том, как съел живую мышь...
– Заткнись, мать! – Данила сморщился, вновь потянувшись к хлебу и к солонке. – И уйди лучше!
– Нет, сынок, не уйду. Нельзя так. Ты как пришел, так запил. Потом вроде все нормально, а сейчас опять.
– А как мне жить, мать?! Ради чего мне жить?! – повысил он голос, с жадностью набивая рот хлебом. – Ради чего мне жить?!
– А мне?! – Лицо Веры Васильевны горестно сморщилось. – А чего ради жить мне, сынок?! Ты обо мне-то подумал?! Ты же у меня один!!!
Скорбные глаза матери сверлили его, рождая чувство вины, которое было сейчас лишним. Ему не было сейчас места в его душе, которая утонула в другом – безудержном желании обладать Эльмирой.
Это было куда страшнее, чем чувство голода. Вернее, это тоже был голод, но уже другой.
Голод плоти и разума... Это вам не желание набить утробу хлебом. Это куда более мощное орудие разрушения его собственного эго. Жажда обладания женщиной... Недоступной для него женщиной и от этого еще более желанной.
Данила отдавал себе отчет, что он сломлен, раздавлен, слаб перед этим чувством, но приказать себе вырвать его из сердца было выше его сил.
Но, возможно, и с этим он бы по истечении какого-то периода времени справился, если бы не обстоятельства...
– Эх, мать!!! Знала бы ты... – Лицо его исказилось судорогой. – Как мне тяжело!!! Что мне делать, мать?! Как с этим жить?! Я не могу этого сделать... И не сделать не могу... Что мне делать, мать?!
Вера Васильевна, заметив, что сын вот-вот уронит голову на столешницу, сидела замерев. Сейчас побормочет-побормочет, да и уснет. Она его перетащит как-нибудь на диван. Проспится парень, а там, глядишь, и полегчает ему. Что-то, говорит, сделать ему нужно, а сделать не может? Пойди разберись, что он спьяну налопотал. А из трезвого из него разве слово вытащишь. Скрытный стал, как вернулся с войны этой. Да и работа опять же непонятная какая-то. То дома неделями сидит, то исчезает на несколько дней. Приезжает уже с деньгами. Люди к нему какие-то приезжают, ни разу лиц их не видела. Все больше в машинах отсиживаются. Ни гостей сын не водит, ни сам в гости не ходит. Непонятно все... Хоть и рассказывал ей, что в частной охранной фирме он работает, которая «Триадой» называется. Так узнавала она, нет такой фирмы и в помине.
– Чудные дела твои, господи! – перемахнула себя крестным знамением Вера Васильевна, встала, подхватила сына под мышки и потащила волоком в комнату.
Ей-то что, она мать! Она его любого любит и все стерпит. Лишь бы жив был и здоров. А что пьет... Так сейчас и бабы пьют, чего же ему, мужику, не выпить. Деньги опять же в дом несет, не куда-нибудь...
– Мать! – Данила открыл один глаз, когда мать попыталась снять с него джинсы. – Оставь меня.
– Так я это, штаны только хотела с тебя снять. Неудобно в штанах-то, сынок!
– Мать! – Он осторожно отвел ее руки от ремня джинсов. – Не нужно.
Вера Васильевна горестно покачала головой и совсем уже было направилась в кухню, чтобы убрать со стола следы «пиршества» родного дитятки, когда Данила совершенно трезвым голосом спросил:
– Мать, а что ты знаешь про Потехиных?
Вера Васильевна приостановилась. Подбоченилась. Задумчиво пожевала нижнюю губу. И после некоторого замешательства произнесла:
