Узнав, что сын живет у сестры, мать, видимо, успокоилась и невозмутимо занялась делами. Сыном интересовалась редко: жив, здоров – и ладно. Учится на врача – совсем хорошо!
Бережок и раньше, когда ссорился с родителями, убегал к тетке. Отсиживался, бывало, неделями. Одинокая некрасивая женщина, которой не везло по жизни с мужиками, во всяком случае, так говорила мать Бережка, принимала племянника всегда с распростертыми объятиями.
Правда, он частенько замечал, что смотрит тетка на него совсем не как на племянника. Будучи старше его на двадцать лет, она любила подглядывать за ним, когда он моется в душе или одевается. Особенно все это стало заметно под конец школы, когда голос Бережка огрубел и появился волосяной покров там, где раньше не было.
Тетушкин взгляд так и приклеивался ко всем атрибутам его мужественности.
Как-то утром, когда было жарко и он уселся на кухне аппетитно жевать бутерброд напротив тетушки по пояс голым, родственница уставилась на его грудь так, словно там висел магнит, притягивающий взгляды.
– Теть Тамар, ты чего? – спросил он, перестав жевать.
– Как бы я хотела, – вздохнув, призналась тетушка, – побродить в этих твоих зарослях. Согласна в них даже заблудиться.
– Каких зарослях? – не понял племянник.
Тетушка резко встала и вышла из кухни. Почти выбежала. Когда хлопнула дверь в ее комнату, он все понял. Просек! Недомолвки, взгляды, вздохи, ужимки, паузы – все, что раньше казалось чем-то необъяснимым, запредельным, вдруг выстроилось в одну шеренгу и даже рассчиталось на первый-второй.
Вот оно что! Ему казалось, что женщины, которым под сорок, должны интересоваться всем, чем угодно, но только не этим. Потом, уже учась в мед– институте, узнал, что как раз наоборот, к сорока годам у них все только разгорается…
А что ему было делать тогда, семнадцатилетнему, мечтавшему покорить одноклассницу? Ту, которая посмела его унизить при всех, можно сказать, надругалась над его чувствами.
Приставания родственницы становились все настойчивей.
Как-то ночью он проснулся от того, что кто-то гладил его ягодицы. В темноте не сразу разглядел у себя на кровати совершенно обнаженную тетушку.
В другой раз закричал, вскочил, убежал бы… Но тетушка приложила ладонь к его губам. К тому же, оказывается, у нее совсем не было груди. Он думал, что такого не бывает: даже у него грудь выдавалась больше, чем у нее. Просто два огромных соска. И все…
– Вы прекрасно помните, Илья Николаевич, – Бережков прищурился так, что поток его зрительной энергии, посылаемой в мою сторону, усилился в несколько раз. – Как нравятся мне прямые линии в женском теле. А тут – первозданная прямота.
Он попытался руками нарисовать в пространстве силуэт своей тетушки.
– Вот находка! Куда ты раньше смотрел?
– Раньше это во мне как бы дремало, а тут… проснулось.
…Это была не просто заинтересованность – что-то сдвинулось тогда в нем из одной противоположности в другую. Весы качнулись, равновесие нарушилось. Чаши больше никогда не возвращались в прежнее положение.
Потом был плаксивый рассказ тетушки о том, что с мужчинами ей не везет именно из-за груди. Как дойдет до раздевания, начинают притворяться, что ничего, что все нормально.
А она-то видит, что сквозь зубы, что скрепя сердце.
Из-за этого стала бояться мужчин, особенно – оставаться с ними наедине. Когда она еще в одежде – отношение одно, а как увидят ее грудь – все переворачивается с ног на голову. Словно в одежде она одна, а без нее – другая. В одежде она под защитой, а без нее – как будто без кожи.
– Ласки-то хочется, – всхлипывая, продолжала она. – Неужели так жизнь и пройдет? Когда стану совсем старухой, останется – только в петлю. Мне и сейчас порой все так надоест, что… Ты один меня на этом свете держишь, ты, Костюша, для меня как свет в окошке.
Нельзя сказать, чтобы она его разжалобила. Скорее, он почувствовал, что она готова ради него на все. Выполнит его любое желание. Любое! Самое несбыточное!
Кондовый юношеский эгоизм, помноженный на комплексы, гнездившиеся в коротко остриженном черепе, сработал подобно ригельному замку, перекрыв другие пути развития отношений с родственницей.
Особенно возбуждал Бережка перстень с бриллиантом на правой руке тетушки. Он был как из другой жизни, существовал отдельно. В темноте бриллиант поблескивал, придавая племяннику неведомую силу, как бы подстегивая, стимулируя, подгоняя…
Услышав про перстень, я пожалел, что не взял с собой тот, который Яна оставила мне в качестве компенсации. А то бы показал, понаблюдал за реакцией Бережка на бриллиантовый сюрприз.
…Так они и начали жить: два одиночества, два комплекса неполноценности. Совместно двигаясь в этой самой неполноценности все дальше, все глубже.
Бережок поступил на дневное отделение Медака– демии, днем просиживал штаны на лекциях. Тетушка весь день ездила по городу на трамвае кондуктором. А вечером у них начинались оргии.
Днем Бережок был одним: чистоплотным, целеустремленным, собранным, трудолюбивым. Конспектировал, слушал, занимался. Вечером все это слетало с него, как пепел с сигареты, и начиналась совершенно другая жизнь. Начиналось падение.
Словно к огромной глубокой луже подходил солидный, опрятно одетый молодой человек и вдруг, раздевшись догола, лез в эту грязь купаться. И чем глубже он погружался в месиво, тем больше удовлетворения чувствовал.
Можно ли это назвать жизнью? Скорее – ее изнанкой. Как будущий доктор, он понимал, что физиологической нормой то, что они с тетушкой вытворяли по ночам, назвать было никак нельзя.
Извращением, перверсией, садомазохизмом – как угодно, но только не нормой. Оба понимали, что по-другому не смогут. В этот лабиринт они зашли с другого хода – с черного, заплутали в нем основательно, наружу уже не выйти. Никак.
Переиграть заново не получится.
Константин сам удивлялся, как в таких условиях ему удалось выучиться на врача. Более того – проспециализироваться по хирургии и начать работать в областной детской больнице.
К тому времени досрочно освободили отца, у матери более-менее дела пошли на лад. Вроде бы жизнь стала налаживаться, родители воспряли духом, стали звать сына к себе. Намекали, что пора бы и семью завести, дескать, внуков хочется.
Знали бы, как далеки были мысли Бережка в тот момент от всего этого! Сын был уже не тот, увы.
Казалось бы – оперируй, набивай руку, зарабатывай авторитет… Вместо этого во время его дежурств начали умирать дети… Вернее, один ребенок.
– С этого места, пожалуйста, поподробней, – вклинился я в его повествование, уловив желание проскочить данный отрезок как можно быстрей. – Что за ребенок? Возраст. Какой диагноз? Отчего конкретно умер?
– Рад бы поподробней, но не получится, – воскликнул Лекарь, схватившись за живот. – Мои компьютерные мальчики проголодались и просят кушать. Я не могу в таких условиях не то что говорить, я места себе не нахожу. Они кричат, орут, воют…
