Не забыл ты, парень, — так и просилось у Щукина с языка. Совершенно ни о чем не забыл. Просто размышлял, говорить или нет. Хорошо, что на размышление ушло не так много времени.
Щукин остановился, оглянулся на паренька, минуту пристально рассматривал и тут же поднял подбородок в небо.
Почему-то именно в этот самый момент ему захотелось дико завыть. Почему? Потому что пацан решил о чем-то вспомнить или?.. Или заранее понял, о чем именно тот вспомнит?
— В милицию тебе надо, дядя, — скороговоркой выпалил тот, поравнявшись со Щукиным.
— Зачем?
В милицию?! Опять в милицию?! Так был он там уже, сочтя себя почти что сукой. Был, подавив отвращение, и что? Подсунули пигалицу востроносую, которую от него и его рубашки почти что воротило. И которая ничего лучшего не нашла, как адресок ему нацарапать и выставить из кабинета. Нет, правда, бдительность все же проявила, предупредив. Беды, говорит, не наделайте, гражданин Щукин! А ее, кажется, уже и без него наделали.
— Так что там у ментов? — Щукин проводил внимательными скучными глазами пухлое облако, очень похожее на пирожное, которое иногда приносила из магазина Тамарка и которое он очень любил.
— А там?.. А там опознание, наверное. — Парень впервые с момента их столкновения опустил глаза, не решаясь глядеть на Щукина. — Опознание сгоревшего трупа.
— Чьего? — тупо спросил Щукин, поняв все молниеносно, а все равно спросил зачем-то, как дурак, ей-богу.
— Трупа сгоревшей женщины, которую все считают Светкой Светиной. — Снова последовало совершенно несолидное шмыганье носом.
— А ты? Ты как считаешь? — Все, голос тут же сел до сипа охрипшей от безнадежного воя бродячей собаки.
— А я считаю, что Светка жива, а сгореть могла… Только в морду не бей, ладно! — проговорил тот вдруг с отчаянием и отступил снова к стене, отгородившись сразу своей беспомощностью крепче бронированного щита.
Мог бы и не бояться. Щукин не тронул бы его никогда, каким бы вестником тот ни был. Чего же теперь-то?!
— А сгореть могла твоя жена, дядя, — выпалил малый, как в пропасть шагнул. И тут уж его понесло: — В ту ночь, ну когда вся эта хрень с пожаром случилась, я обожрался и валялся там же, где всегда просто сижу или стою. Ну не было у меня сил подняться и до дома дойти, хотя какая разница — дома на полу валяться или на улице на полу, так ведь?! Я валяюсь, пацанва меня картоном прикрыла на случай дождя. Меня и не видно. Я валяюсь, значит… Под утро замерз, хотел вылезти из-под упаковки, слышу, каблуки. У нас на Угловой по ночам редко какая шавка пробежит, а тут каблуки! Кого, думаю, занесло?! Баба, это стопроцентно так, раз на каблуках? Ну, думаю, сейчас пугану!
Да не пугануть ты хотел овцу, заблудшую под утро в вашу бетонную кишку без углов, неприязненно подумал Щукин, а обобрать. Потому что башка трещала с похмелья. Потому что тошно было от скотства собственного и от того еще, что назавтра все это могло снова случиться, и изменить ничего было нельзя, да и не хотелось. А чтобы не менять, нужны деньги на день предстоящий, плавно переходящий в хмельной вечер и угарную ночь. И кажется, господь, даже не услыхав молитвы, посылал их прямо с раннего утра…
— Коробку чуть сдвинул, лежу и жду. Смотрю: баба! Идет спокойно, по-свойски, значит. Каблуками только отстукивает. Я еще коробку сдвигаю, подпускаю поближе, узнаю одежду твоей Тамары. Видел же, в чем она тут со Светкой терлась, всегда в одном и том же, блин. Короче, узнаю одежду, а под одеждой… — малый судорожно махнул сухим шершавым языком по пересохшим губам. — А под одеждой Светка! Я же еще не знал ничего тогда ни про пожар, ни про то, что Удобного грохнули, и что, типа, Светка с ним сгорела. Прошла мимо меня и прошла, мне-то что. Своих мы никогда не тронем. Уснул я, короче. А утром такое поднялось!.. Короче, слухи носились по нашей Угловой, один круче другого.
— Какими же были эти слухи? — продавил сквозь стиснутое горло Щукин и обессиленно привалился к стене на манер пацана.
— Да разными! Все больше про Удобного болтали. Кто, за что и так далее. Про Светку так вкратце, что, мол, шалава с Удобным преставилась. Но я-то ее видел!!! И почти уверен, что Светка вместо себя кого-то подложила Степке! Это такая сучара, поверь!!!
Щукин верил. Верил всему, что рассказал ему смышленый малый. Да все и сходилось из мысли в мысль, которыми он себе всю душу истерзал.
Тамарку привезли в этот город, будто жертвенную овцу. И она, как овца, поехала. То ли из страха, то ли из глупости, а может, и правда должна была кому-то и приехала долг отрабатывать. Приехала вместе со Светланой, и та ее виртуозно подставила под раздачу, а сама…
— А после этой ночи ты Светку больше не видел? — еле ворочая языком, спросил Щукин, с тоской озираясь вокруг.
Его жена… Его жена ходила по этой улице, ведомая и подталкиваемая своей бывшей подружкой. Она ходила здесь еще какое-то время, после того, как оставила ему письмо с самым гнусным содержанием, которое когда-то довелось ему прочесть. Ее ноги перешагивали через окурки или топтали их, не замечая. Ее руки, возможно, касались этих шершавых стен или опирались на них, когда ноги отказывались держать.
Эх, Томка, Томка, почему?.. Ну почему ты ничего не рассказала?! Вместе бы они справились! Непременно бы справились с ее сомнительной бедой. А теперь что?! А теперь пустота, пропасть, бездна, на дне которой стоит сейчас Щукин и пытается уловить там наверху хоть какой-то отблеск света. Не было его и быть не могло, потому что Томка…
— Съездишь со мной? — вдруг спросил он у малого, затихшего возле его плеча. — На опознание съездишь?
— Да понял я, — замялся тот.
Ехать ему отчаянно не хотелось. И вовсе не из-за того, что презирал он всю эту канитель, призванную стоять на страже закона. Ну, стоят и пускай себе стоят, ему то что. Ему безразлично, пока его не трогают. А не хотелось ему ехать оттого, что он дико боялся покойников. Просто до холодной пустоты внизу живота, до странной горечи во рту и непроходящей рези в глазах он их боялся. И это тех, которых в хорошие костюмы упаковывают и в деревянный ящик кладут, когда все честь по чести. Тут же было вовсе гнусно. Тут была сгоревшая баба. Представлять себе, как она может выглядеть, ему не хотелось, а уж глядеть…
— Не дрейфь, ты смотреть не станешь, — догадался Щукин, он ведь тоже мог быть догадливым и проницательным. — Просто города я не знаю. Куда ломиться, тоже. К ментам подашься, вопросы начнутся, а у меня… Короче, прописан я был одно время не там, где приличным людям надлежит прописываться, понял?
— Да понял. — Парень вздохнул, поелозил рваным кедом по асфальту, почесался тощей спиной, обтянутой клетчатой рубашкой без рукавов, о стену и проговорил нехотя: — Ну, поехали тогда, что ли. Есть у меня знакомый один. Он к ментам вроде вхож. Поговорим, может, поможет.
Знакомый оказался самым подлым, самым опустившимся бомжом, не желающим делать ни шагу за спасибо. За звонок «другу», так он именовал следователя, которому благополучно стучал последние пару лет, Никитыч затребовал сотню. За то, чтобы по его распоряжению сопроводить Щукина до отделения милиции, а потом до морга, еще две. При этом он плотоядно облизывал толстые губы, покрытые трещинами с въевшейся в них намертво пылью, и многозначительно потрясал в воздухе кривым пальцем, что могло означать только одно: он им еще пригодится и, уж конечно, ничего делать за бесплатно не станет.
