Практик. Как легко заметить, Парето был статистик, то есть он рассматривал «верхнюю часть распределения» (которая существует в любом случае) без описания деталей ее существования. Стадо тоже можно считать по головам — только, как говорил Наполеон, баран во главе стада тигров проиграет стаду баранов под руководством тигра. Теоретически, не исключено, что Парето хотел понравиться власти, но любой опытный человек Власти в это не поверит — просто потому, что понравиться можно разными способами, зачем при этом трогать столь деликатную тему? Скорее, тут классический случай «учоного прохфессора», который нарисовал картинку, написал что‑то про ее части, а потом понял, что дело‑то серьезное и пахнет керосином, а потому нужно как‑то выкручиваться. А отказаться от этого открытия он не мог, поскольку, как это часто бывает с учеными, знания жгли ему язык.
Этим Парето радикально отличается от Моски, который понимал и с чем имеет дело, и как оно там внутри устроено. И не боялся этого «чего‑то» (Власти) совершенно. Тут тоже можно сравнивать — классических советских интеллигентов, у которых страх перед КГБ был просто до дрожи в печенке, и детей работников этого самого КГБ, которые над ними откровенно насмехались. Я во времена своего студенчества видел дискуссии между такими людьми и поэтому хорошо себе представляю разницу между подходами Моска и Парето.
2. Властвующая элита
Флойд Хантер, «Структура власти в сообществе» (1953). Райт Миллс, «Властвующая элита» (1956)
Читатель. Ставить‑то вопросы, конечно, можно. Но как у Хантера и Миллса получилось на них ответить? Если они сами из правящего класса, то почему передумали держать язык за зубами, а если нет — то откуда узнали, как там все устроено?
Теоретик. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно в очередной раз обратиться к истории…
Практик. Нужно вспомнить, как создавались США. Центральная власть там на первом этапе ни в грош не ставилась, но постепенно усиливалась, что требовало как‑то к этому процессу отнестись. Кроме того, если в Европе было принято жестко разделять функции между различными государственными институтами, то в США они были умышленно проведены крайне нечетко. И, как следствие, тоже требовали осмысления. Это, конечно, не ответ, но перечисленные обстоятельства существенно стимулировали интерес к теме. Кстати, в Италии второй половины XIX века ситуация была похожая.
Читатель. Что–о?! Вы теперь еще и историю Власти в США рассказывать будете?! Да так мы никогда не закончим!
Теоретик. Лучшая книжка та, которая не кончается, не правда ли? Но если серьезно, то история Власти в США слишком интересная тема, чтобы говорить о ней в примечаниях к открытиям Хантера и Миллса. Особенно с учетом того обстоятельства, что сами эти открытия были сделаны без особого участия Власти.
Читатель. Вот тут поподробнее, пожалуйста. До сих пор без содействия Власти ученые не могли и шагу ступить, а тут вдруг сделались такими самостоятельными. Что случилось?!
Теоретик. Случился XX век. Уже в биографии Парето Вы могли разглядеть его контуры — впервые исследователь Власти обеспечивал себя за ее пределами, работая наемным менеджером на железной дороге, а позднее — преподавателем в университете. Наш исторический обзор касался только теорий Власти, и за его рамками осталась вся прочая история человечества — а в ней к
XX веку успели произойти Научная и Промышленная революции. Наука, когда‑то бывшая забавой представителей высших классов, превратилась в независимую отрасль экономики; все большее число людей готово было платить за качественное образование, а возникающие тут и там университеты
[451] были готовы его предоставить. Профессия ученого становилась столь же обычной, как инженера или промышленного рабочего, а число отдельных наук1 росло вместе с разнообразием общественной и хозяйственной жизни. Рано или поздно эта научная экспансия должна была добраться и до общества, сделав его предметом изучения соответствующей дисциплины.
Читатель. Вы говорите о социологии?
Теоретик. Не о социологии вообще (откройте любой курс истории социологии, и увидите там Конта и Маркса, а то и Сен- Симона с Монтескье), а о научной социологии, о том, что можно преподавать в университете за деньги
[452]. И тут мы обнаруживаем первый звоночек, позволяющий понять, почему открытия Хантера и Миллса были сделаны именно в США. Первый в мире университетский курс социологии
[453] был прочитан в 1876 году в американском Йельском университете (его автором стал Уильям Грэхем Самнер
[454], перешедший в социологи из экономистов). Через 30 лет в США появилось уже достаточно социологов
[455] для основания в 1905 году Американской социологической ассоциации
[456].
Благодаря столь раннему старту, американская социология к концу XIX века ничуть не отставала от европейской
[457], а после Первой мировой войны, разорившей континентальную Европу, окончательно утвердилась в качестве лидера
[458]. Именно в США эмпирическая социология, долгое время остававшаяся в тени у более традиционной теоретической
[459], стала полноправной научной дисциплиной. Произошло это после публикации в 1918 году фундаментального исследования Уильяма Томаса и Флориана Знанец- кого «Польский крестьянин в Европе и Америке». Пятитомный труд, почти целиком состоявший из первичных социологических данных (писем и дневниковых записей тех самых крестьян), стал результатом восьмилетней работы социологов в Европе и США. После его появления абстрактные теоретизирования на тему «общества» стали для американских социологов не столь интересны, как добыча и систематизация первичных фактов. Социологический факультет Чикагского университета (того самого, созданного только в 1890 году), профессором которого был Уильям Томас, стал центром новой американской социологии («Чикагская школа»). Преподаватели и студенты факультета с энтузиазмом включились в работу по изучению всего на свете, вооружившись методологией case study — изучения отдельных явлений социальной жизнь с помощью интервью у их непосредственных участников
[460].
